Эльке Хайденрайх

«Колонии любви» - М.: «Текст», 2002

 

 ДУРАШКА

Каждый вечер в одно и то же время Дурашка идет вниз по улице, которую мы видим с наше­го балкона. Это спокойная жилая улица со ста­рыми домами, которым не светит ремонт, или разве что экономный, косметический. На углу, напротив нашего дома приходит в упадок Дом для престарелых. Окруженный высокими трух­лявыми деревьями, он еще пытается держаться прямо, но на большинство балкончиков уже за­прещается выходить — городское строительное управление опечатало их красно-белыми плас­тиковыми ленточками. Ставни облупились и хлопают на ветру, некоторые заколочены, ос­тальные закреплены шпагатом. В окнах видне­ются маленькие белые головки, там совершенно тихо, но по ночам мы иногда слышим крики. Тогда мы в темноте таращим глаза на дом на­против и думаем о том, как это будет, когда мы состаримся, — все любовные истории позади, и нам известны все варианты конца. Нас ничто больше не испугает, потому что любая боль уже нами пережита, все зло тоже позади. Никакого ожидания почтальона: мы знаем, что он может принести — нелепые открытки, дерзкие письма, жгучие телеграммы. Никаких телефонных звон­ков, нет никого, кто бы мог нам позвонить. Му­зыка? Музыка у нас в голове, и мы ее слышим с закрытыми глазами. Мы прочитали все книги и молча досказываем себе их истории до конца. Никто не догадывается, что мы идем по ниточ­ке через пропасть. Мы позаботились о том, что­бы в старости видеть сад, в котором кошка тер­пеливо караулит птичку, а потом разрывает ее на части у нас на глазах. Когда мы были моло­ды, мы полагали, что не вынесем жестокости. Теперь мы сами жестоки, никаких улыбок, ни­каких любезностей, только крики во сне. Мы будем смотреть на кошку и потеряем представ­ление о самих себе, а когда кто-нибудь захочет навестить нас, мы злобно скажем, стоя за закры­тыми дверями, — нас нет дома.

Каждый вечер в одно и то же время из Дома для престарелых выходит толстый старик в ро­зовой рубашке с короткими рукавами, бьет пал­кой по живой изгороди и кричит: «Эй, эй, эй! Петерле!» Облезлая кошка с серыми пятнышка­ми выныривает из-под кустов, пританцовывает перед ним, подняв хвост, но не дает себя ни поймать, ни погладить — никогда.

Дурашка подходит к мусорному контейнеру адвоката Вробеля. С шумом летит вниз крыш­ка, за ней банка из-под собачьего корма; кухон­ные очистки и куски разорванных пластиковых пакетов приземляются в палисаднике. Дурашка ищет только журналы, они исчезают в туго на­битой сумке, а когда Дурашка убеждается, что в контейнере журналов больше нет, то ворчит и катится дальше вниз, за угол, к мусорникам из­дательства «Штернкёниг». Здесь всегда можно найти гранки, корректурные листы, обрезки бу­маги. Мы ждем, когда появится старуха Вробель с каминными щипцами и устранит, руга­ясь, ежедневное свинство в своем палисаднике. В последнее время Дурашка начинает катастро­фически стареть. Нам долго казалось, что воз­раст никак не отражается на Дурашки ном круг­лом пустом детском личике, но внезапно тело отяжелело, а волосы поседели. На Дурашке все­гда надета яркая пестрая вязаная кофта, кото­рую ей смастерила мать из остатков шерсти. Ду­рашка живет вместе с матерью в большом темном доме на соседней улице, и мы часто спорим, что было бы хуже: если сначала умрет Дурашка или сначала мать? Мы даже заключи­ли пари: кто-то на мать, тогда Дурашка попадет наконец в приют; а кто-то — на Дурашку, ведь тогда мать хоть пару лет могла бы пожить спо­койно.

В Рождество в эркере их квартиры всегда светится широко раскинувшая свои лапы елка, и меня переполняет затаенная злоба, что Ду­рашку так любят, — вокруг меня никогда не поднимали много шуму, а я ведь не была бес­форменным, надрывно кашляющим ребенком. Однажды нашу кошку задавили, мы нашли ее прямо под окнами эркера, а Дурашка неподвиж­но стояла за гардинами и смотрела.

Старик прекращает охоту за Петерле и воз­вращается в приют. На нашей улице ненадолго воцаряется тишина, но вот опять появляется старуха Вробель с каминными щипцами и поч­ти одновременно подъезжает на голландском велосипеде, посвистывая себе под нос, толсто­задый Растлитель Детей. Он едет зигзагом, пото­му что ему нужно похотливо зыркать по сторо­нам и высматривать, нет ли где детей, которых можно растлить. Мы часто удивляемся, что он до сих пор не напал на Дурашку. Вот он присло­няет велосипед к ограде дома № 16, в котором он проживает, закрепляет его двумя цепями и еще раз нерешительно оглядывается — никого нет, жаль. Через несколько минут в его мансар­де загорается холодное потолочное освещение, а из открытых окон начинает доноситься марше­вая музыка. Вскоре после этого на улицу выхо­дит жена адвоката Вробеля со своим бассетом Элзи и, не обращая внимания на свою свекровь с каминными щипцами, шествует в направле­нии сквера. Элзи толстая, с провислым живо­том, у нее воспаленные глаза и кривые ноги с длинными когтями. Она какает маленькими бе­лыми известковыми шариками перед домом, в котором скрылся Растлитель Детей. Элзи не хо­чет гулять и с трудом волочит свой живот по тротуару. Зато жена адвоката Вробеля пружини­сто вышагивает в своей белой теннисной юбочке, потому что она собирается сейчас взять урок у дочерна загорелого тренера по теннису из рай­онного центра. Она курит на ходу и ждет, когда ее Элзи избавится от своих известковых шари­ков. Старуха Вробель злобно смотрит ей вслед: свистушка, тунеядка, отобрала у нее сына, а он заслуживает кое-чего получше. Сын — хорошо зарабатывающий адвокат по бракоразводным процессам, у него возлюбленная в Билефельде, куда он часто отлучается якобы «по делам». Ста­руха Вробель поднимает к нам свое лицо, здоро­вается, грозит каминными щипцами вслед сво­ей невестке и передразнивает ее волнующую походку. А вот и Ковальски спускается с горы от сквера вниз к дому на гоночном велосипеде. Ко­вальски рисует яростные картины кричащими красками и ежедневно ездит на велосипеде, по­давляя тем самым свои нормальные сексуаль­ные желания. На нем надеты узкие облегающие брюки велогонщика, через которые видно «все хозяйство», как однажды с отвращением заме­тила старуха Вробель: «Смотреть тошно, ну и штаны, все хозяйство видно, но свистушке это нравится!» Лицо у Ковальски красное и блестит от пота, волосы склеились. Он останавливается и слезает с велосипеда, чтобы выкурить с женой адвоката Вробеля по одной и рассказать ей о ли­сице, которую он видит то на эстакаде, то там, где сбор винограда — работа кипит, — то рядом со стройкой на трассе скоростной железной до­роги. Фрау Вробель громко смеется и по-девичьи запрокидывает голову, ах, Ковальски, вы всегда что надо! Элзи трется задом о гравий, по­тому что у нее воспаление анальных желез.

С тех пор как Ковальски окончательно разо­шелся с Мартой, своей женой, он живет на на­шей улице. У Марты теперь связь с одним быв­шим боксером, который дружески подмигивает Ковальски, встречая его в городе.

Ковалъски считает эту интрижку невыноси­мой, разве можно ее сравнить с его историями, например, с итальянской продавщицей, старею­щей актрисой или обслугой на рейнских терра­сах. Ковалъски не хочет возвращаться по вече­рам домой и смотреть, как бывший боксер пьет пшеничное пиво в его кухне, ему пришлось снять маленькую квартирку в мансарде, и нам видно, как по ночам там долго горит свет. В это время он рисует или пишет в журналы по искус­ству смелые статьи под заголовками типа «Что для нас красота?», или «Во сне просыпается то­ска», или «О чрезмерном». Иногда под окнами Ковальски прогуливается его друг Вернер, мно­гозначительно кашляет, смотрит вверх на осве­щенные четырехугольники, не решается позво­нить и в конце концов рысью бежит назад, в кухню Марты, где часто находит приют, и пьет с бывшим боксером пшеничное пиво одну бу­тылку за другой. Вернер восемь лет плавал по морю, а потом бросил якорь в Вене у одной вла­делицы ресторана по имени Элзбет, об экзоти­ческих сексуальных причудах которой он частенько рассказывал вопрошающим тоном и в большом возбуждении: «Всегда только стоя, ча­сами, всунул, вынул, всунул, вынул, и при этом она курит, скажите мне, разве это нормально?» Вернер сбежал от Элзбет в наш городишко, по­тому что здесь живет его единственный друт — Ковальски, но Ковальски стал таким затворни­ком, что последним прибежищем Вернера те­перь служит кухня Марты. Когда он напивается, то подходит к окну, сжимает кулаки и кричит в ночь: «Эй ты, Ковальски, ты подлец!» — и тогда Марта говорит: Попробуй-ка сначала нарисо­вать такие картины!» — а боксер возражает: «Ты что, защищаешь этого говнюка?» Иногда боксер влепляет ей слегка, не то чтобы сильно, в ре­зультате опухает глаз и появляется парочка сса­дин, которые Марта гордо демонстрирует на следующий день на рынке. Подросток Ганимед, сын Марты и Ковальски, который ненавидит отца так же страстно, как любит мать, мечтает убить за это бывшего боксера и строит коварные планы. Он, названный именем прекрасного, не­увядаемо юного виночерпия Зевса, прислужива­ющего богам во время застолий, не подозревает о тех годах скуки, которые означал для Марты брак с Ковальски. Она наслаждается невинным рукоприкладством бывшего боксера — Коваль-ски-то не прикасался к ней годами.

Темнеет, и жена адвоката Вробеля тащит за собой свою Элзи к теннисному корту. Коваль­ски берет на плечо свой легкий велосипед и вно сит его на третий этаж, а в это время перед его домом останавливается маленький белый авто­мобиль. Оттуда выходит Эрдмуте — сверкающее голубое платье, длинные распушенные волосы цвета золотистой ржи: она играет на поперечной флейте в курортном оркестре, у нее связь с ди­рижером, но хотелось бы с Ковальски, теперь, когда он свободен от Марты. Эрдмуте и Марта вместе ходили в школу и всегда ненавидели друг друга, две злобные пилы, годами перепиливаю­щие Ковальски пополам. Он не открывает на звонки Эрдмуте, не зажигает свет. Она делает еще несколько попыток, потом удаляется, гнев­но сигналя. Когда машина отъезжает, Коваль­ски настежь открывает окна. Сейчас он будет рисовать лисицу, которую видел у скоростной железной дороги, — она лежала задавленная. Облезлая кошка незаметно прошмыгивает через щелку кухонного окна в Дом для престарелых, а Растлитель Детей выключает маршевую музыку и ложится спать.

Вернер сидит в Мартиной кухне, они тихо шепчутся, чтобы не разбудить бывшего боксера, чья голова тяжело лежит на столе. Анита, отвра­тительная дочь Марты и Ковальски, которая вы­ращивает в саду марихуану и потом продает са­модельные сигареты на школьном дворе, прокалывает живых бабочек. Дурашка с тремя полными сумками, зевая и шаркая ногами, бре­дет домой. Нам становится холодно на балконе, мы переносим стулья в комнату, закрываем дверь, быстренько моемся и ложимся спать.

На следующее утро мы идем на рынок и ви­дим Марту, сидящую со своей подругой Ирене в «Бистро Клер» на пешеходной зоне за бутылкой «Шардоне». Сквозь плотно закрытые глаза обе наблюдают за бывшим мужем Ирене, Вильгель­мом, который проходит мимо не здороваясь. Половина двенадцатого, у него обеденный пе­рерыв, и он, как всегда, ест у китайца кисло-сладкий суп и куриное мясо с бамбуковым гар­ниром. Вильгельм — владелец музыкального магазина, и Ирене познакомилась с ним, когда много лет назад покупала у него аккордеон для своей маленькой племянницы. Они поженились слишком быстро, брак продлился всего полтора года, а племянница за это время умерла от опу­холи мозга — аккордеон лежит никому не нуж­ный. Когда племянница умирала, вызвали мать Вильгельма, старую, ярко крашенную блондин­ку, разбиравшуюся в гомеопатии, но было позд­но. Врачи, ругалась она, все шарлатаны, они уже все до конца загубили, а прежде всего доктор Юнгблут, хорошо известно, чего от него можно ждать. Доктор Юнгблут пользуется в городе оп­ределенной известностью как блестящий тан­цор. Трое наших гомосексуалистов свято верят в него, потому что он считает СПИД чепухой и выдумкой католической церкви. Он любит рас­сказывать скабрезные историйки и не придает значения врачебной тайне. Находясь в обществе, он громко сообщает собравшимся, у кого усыхание печени, а у кого токсоплазмоз. «Ну, фрау Вробель, — кричит он на летнем празднике теннисного клуба, — как ваш геморрой?» Его приглашают на все празд­ники, потому что болезни всегда самая важная и популярная тема. И мать Марты тоже лечится у него, потому что только там она и может что-нибудь узнать о своей дочери, которая уже мно­го лет с ней не разговаривает. И Дурашка с рож­дения — пациентка доктора Юнгблута. Во время пубертата он успокаивал ее сильными средства­ми, только вот лающий кашель так и не смог за­глушить. И с племянницей Ирене ничего не мог поделать, зато редактора газеты «Тагеблатт» ос­вободил от невыносимого запаха изо рта, удалив гнилые миндалины.

Бывший боксер протрезвел, когда Ирене и Марта пили уже вторую бутылку «Шардоне». Вернер подошел к ним и стал рассказывать, что совершенно точно видел в Дюссельдорфе на пе­шеходной зоне Вильгельма, Ирениного бывше­го, он играл на гитаре танго. Когда Вильгельм был еще молодым, он бросил занятия музыкой, чтобы взять на себя управление отцовским ма­газином, но, судя по всему, любовь к музыке у него в крови. Ирене уже не может вспомнить, что Вильгельм пил за завтраком — чай или ко­фе, настолько он был или стал ей не нужен.

На школьном дворе шестнадцатилетняя Анита дает школьникам затянугься сигаретой с марихуаной и радуется, когда всех потом рвет в клозете. Никто не проверяет, что там в этих си­гаретах, и, если ее упрекают, Анита поднимает очи горе и говорит: «Я что, виновата, что им так рано захотелось курить?» Когда Анита возвра­щается из школы, ее мать уже такая пьяная, что на пути домой повисает на дочери. Мать и дочь ненавидят друг друга так же, как ненавидят друг друга Марта и ее мать. Они шипят друг другу га­дости, Анита идет твердым шагом, сжав узкие губы, и грубо тащит за собой мать. Она — отвра­тительный и злой ребенок, высокая и худоща­вая, как ее мать, — нет такой собаки, которая не кинулась бы от нее прочь, нет такого ребенка, которого бы она быстро и крепко не ударила по голове, стоило родителям отвернуться. Анита любит одного-единственного человека, это Ко-вальски, ее отец, но эта любовь безответная. Ирене остается в «Бистро Клер» одна со своим вином, пока из школы не приходит Ганимед вместе с красавчиком Бертрамом. Красавчику Бертраму шестнадцать, у него длинные светлые волосы, заплетенные в косичку, и всегда сигаре­та во рту. Он пялится на груди, ноги и зады жен­щин, и говорят, что бывший боксер обучает его на сутенера. Ганимед безнадежно влюблен в красавчика Бертрама, который отпивает глоток вина из Ирениного бокала и так хватает ее за затылок, что она покрывается мурашками. «Ну», — говорит он, и больше ничего. В витри­не книжного магазина Левингера они с Ганимедом изучают туристические проспекты, потом договариваются пойти после обеда на скачки и расстаются. Красавчик Бертрам забирает свою мать, которая проигралась в бридж; иногда он вынимает из кармана сотню и оплачивает ее долги. Книготорговец Левингер закрывает мага­зин на обед и идет домой вместе с двумя толсты­ми дочерьми.

Сандра, младшая, с недавних пор заимела друга — это Патрик, сын директора большого торгового центра на вокзале. Несколько лет на­зад Патрик попал в автокатастрофу, и мы все подумали: не выберется! И вот он идет рядом с Сандрой, она выглядит, как глиняный карьер после сильной грозы, а он, пожалуй, даже сим­патичный, но столь незаметный, что его лицо сразу забываешь. Вероятно, он это знает, пото­му что летом много раз ежедневно проезжает в открытом автомобиле мимо «Бистро Клер», что­бы мы вспомнили, кто он такой. Если Сандра окрутит его, говорим мы, у нее не будет никаких забот, а ее глыбообразная сестра Юдит сможет унаследовать книжный магазин.

Юдит с удовольствием вышла бы в свое вре­мя замуж за Вильгельма, но тут встряла Ирене. С тех пор она не здоровается с Ирене, а если та хочет купить книгу, Юдит говорит: «Ее нужно сначала заказать» — и это длится много дней.

Вильгельм сидит у китайца и пьет за едой красное вино. Доктор Юнгблут несколько лет назад определил у него рак кишок, а потом выяснилось, что он ошибся, это всего лишь язва желудка! С этого момента никакого красного вина! Теперь Вильгельм пьет «Божоле» уже с обеда.

За соседним столом наследница империи бу­льонных кубиков хлебает свой суп «ван-тан». Ей почти девяносто, она сказочно богата и собира­ется все завещать католической церкви, потому что ненавидит свою семью. Она ежедневно пла­вает в городской купальне и у бортика бассейна бьет палкой детей, которые брызгаются или шу­мят. Она никогда не уступает дорогу пловцу, пе­ресекающему ее дорожку. Энергичными брос­ками упрямо плывет она вперед, и однажды из-за нее чуть было не погиб ребенок — она просто переплыла через него.

Наследница кивает Вильгельму, который дважды в год — до и после отопительного сезо­на — приходит настраивать ее рояль, на котором она никогда не играет. Сегодня после обеда она отправится на кладбище, где будут хоронить ее последнего друга, старого учителя французского языка, с которым она иной раз раскладывала па­сьянсы. Вместо цветов она бросит ему в гроб па­сьянсные карты. Она обдумывает, с кем она в будущем смогла бы переброситься словечком, но никто не приходит в голову.

Жена адвоката Вробеля быстрыми шагами возвращается из магазина, с ней здоровается Эрдмуте, у которой только что была репетиция курортного оркестра. В этот легкомысленно теплый день обе думают о Ковальски. А Ковальски в это же самое время лежит в постели с де­вушкой с почты. Она ему уже давно нравится, и завтра исполнится три недели, как она замеща­ет нашего старого придурковатого почтальона, который всегда путал Хайнричи, Хенричи и Хайдерса и не мог отличить № 14 от № 24. Се­годня утром, когда молодая письмоносица под­нялась на третий этаж к Ковальски, чтобы полу­чить доплату за письмо, он прочитал ей на лестничной клетке стихотворение Ферлингетти, начинавшееся словами:

У побережья Чили

где жил Неруда

известно что

морские птицы частенько

крадут из почтовых ящиков письма

которые им по различным причинам

хотелось бы прочитать.

Это стихотворение убедило письмоносицу, и она теперь с удовольствием спит с Ковальски, а оставшуюся почту разносит на полтора часа позже. Марта лежит без сна в затемненной ком­нате, ее терзают образы, связанные с ее мате­рью. Анита поймала в саду птичку, сунула ее в банку из-под повидла и теперь наблюдает, как та задыхается.

В этот вечер мы напрасно ждем Дурашку. Она не идет к нам вниз по улице, и старуха Вро-бель напрасно караулит, стоя с каминными щипцами за гардинами гостиной. Дурашка не приходит и на следующий день, и мы начинаем беспокоиться. Известие, что доктор Юнгблут все же ошибся с Вильгельмом — это рак подже­лудочной железы и будет развиваться очень бы­стро, — оставляет нас равнодушными. Где Ду­рашка? Может быть, стоит просто позвонить и спросить мать, извините, пожалуйста, но ваша дочь?.. Юдит хочет пожертвовать собой ради Вильгельма и ухаживать за ним до конца. Мар­та вышвырнула боксера из дома, и Ковальски подумывает, не вернуться ли к ней и к детям. Вернер поедет в Вену и еще раз попытается сой­тись с Элзбет, а адвокат Вробель впервые остал­ся в Билефельде на все выходные. Теперь его жена всерьез думает, не начать ли ей все снача­ла с тренером по теннису. Она не знает, что Эрд-муте окончательно махнула рукой на Ковальски и уже берет у тренера частные уроки. Наследни­ца империи бульонных кубиков на пути домой из бассейна отбрасывает палкой в сторону об­лезлую кошку, которая лежит задавленная перед Домом для престарелых. Вечером ее находит старик в розовой рубашке с короткими рукава­ми, плача берет на руки и наконец-то долго, долго гладит.

Мы читаем в газете, что Алексис фон Бредов глубоко скорбит о смерти своей матери. Адрес указан Дурашкин, так мы узнаем, что ее зовут Алексис. Несколько дней спустя мы видим ее толстую круглую голову в окне Дома для преста релых. Она смотрит вслед Растлителю Детей, который слезает с велосипеда и недовольно ог­лядывается по сторонам, потому что ничего не случается.

Ганимед с красавчиком Бертрамом подни­маются вверх по лестнице к скверу. Ганимед ос­торожно обнимает друга одной рукой. Больше ничего не происходит. Но мы привыкли ждать. Все когда-нибудь произойдет.

 

Машкина библиотека
в приёмную!..