ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ ФИЛОСОФИИ

Приступая к изучению философии, необходимо в первую очередь постичь онтологию, то есть науку о том, что на свете существует, а также эпистемологию, которая объясняет, откуда мы знаем об этом. Слова эти, однако, не вполне однозначны, и можно вертеть ими так и сяк, а потому мы советуем начинающему знатоку-философу придерживаться определенных правил; ну а более опытные мастера сами знают, каких правил им придерживаться, — тех, которые они сами изобретают.

Эпистемология, как правило, у каждого философа своя — так, например, говорят об «эпистемологии Платона», «эпистемологии Канта» и т. д. Но связываться с Кантом мы вам искренне не советуем — как, впрочем, и со всеми остальными немецкими философами.

Онтология существовала сама по себе и потому обращаться с ней надо очень осторожно — разве что ваш собеседник разбирается в этом еще хуже вас. Это последнее обстоятельство обычно рассматривается как возможность не ограничивать свою фантазию, но предупреждаем: тут легко совершить ошибку, которая может дорого вам обойтись. Достоверно об онтологиях можно сказать только то, что одни из них более содержательны, а другие менее — иными словами, количество всех вещей в мире, по данным различных онтологии, получается разным.

Уиллард ван Орман Куайн, или попросту Куайн, как его называют, однажды заметил, что основные вопросы философии чаще всего задают четырехлетние дети. Например:

1.  «Что это?» (онтология).

2.  «Откуда ты знаешь?» (эпистемология).

3.  «Зачем?» (вопрос относится в первую очередь к этике).

До метафизики (см. ниже) дети, слава богу, не доходят, но самый любимый и самый убийственный их вопрос «Почему?» — это, безусловно, главнейший из философских вопросов.

УРОВНИ И МЕТАУРОВНИ

Слово или, точнее, приставка «мета» имеет первостепенное значение для всякого, кто стремится хоть чего-то достичь в философии. Она стала употребляться с тех пор, как Аристотель изобрел метафизику. Греческое слово «meta» буквально означает «с» или «после», и, таким образом, Аристотелева «Метафизика» включала те вещи, которые шли после его «Физики». Некоторые объясняют название тем, что метафизика глубже проникает в суть вещей, добираясь до самых важных, сокровенных истин. Это неправда.

А правда в том, что в первом стандартном издании трудов Аристотеля под редакцией Андроника с Родоса метафизика излагалась в томе, непосредственно следующем за «Физикой». Именно по этой причине, вкупе с тем обстоятельством, что никто не смог придумать сколь-нибудь вразумительное название для всей той мешанины из логики, теологии, эпистемологии и математики, которая и образует аристотелевскую «Метафизику», термин «мета» стал означать всякое исследование, затрагивающее вопрос более глубоко, нежели то исследование, которое ему непосредственно предшествовало.

Так, например, если вы займетесь метаматематикой (чего мы вам искренне не советуем), то будете изучать не сами математические теоремы и доказательства, а теоретические основания их построения и формальную структуру, которую они представляют. Аналогичным образом, метаэтика не говорит о том, как нам следует поступать, а изучает природу теорий, поясняющих это. Если употреблять слово «мета» с умом, оно может стать сокрушительным аргументом в философском споре.

Метаязык — это язык, на котором рассматривается структура другого языка, называемого объектным. В разговоре полезно заметить, что объектный язык часто содержится в метаязыке, но ни в коем случае не наоборот (что это значит — неважно). Так, например, то предложение, в котором мы только что упоминали метаязык, можно рассматривать как пример мета-метаязыка, а вот это самое предложение, в свою очередь... — короче, идея вам ясна. Тут открывается простор для бесконечного регресса, который на философском языке означает примерно то же самое, что подразумевает выражение «биться головой о стену». Альфред Тарский, занимавшийся логикой в Польше в годы между Первой и Второй мировыми войнами, когда, похоже, все логики были поляками (хотя обратного не наблюдалось), утверждал, что только постулировав теоретически бесконечную иерархию языков, мы можем полностью эксплицировать (хорошее словечко!) понятие истины применительно к обычному языку. Почему так происходит, понять очень трудно, и для этого требуется несколько лет напряженных размышлений — так и скажите, если вас спросят.

От Тарского легко перейти к американцу Дональду Дэвидсону (хотя понять его так же трудно). Он начинал как психолог-теоретик, но вскоре обнаружил, что теоретичекая психология — вещь слишком простая, и переключился на философию. Дэвидсон развил и углубил концепцию Тарского, пытаясь с ее помощью приспособить теорию смысла к философии и естественным языкам. В разговоре не мешает выразить некоторое сомнение по поводу того, пригодна ли семантика Тарского для этой цели и насколько удачно развил ее Дэвидсон, но ни в Коем случае не позволяйте втянуть себя в обсуждение деталей.

Попрактиковавшись, вы научитесь изобретать собственные метадисциплины — да и не только дисциплины, а и все мета-прочее. Возьмите за образец Дж. Э. Л. Оуэна, который любил хвастаться своим «мета-дневником» — листком бумаги с записью, напоминающей ему, куда именно он положил дневник. Однако нет никакого сомнения, что из всех возможных «мета», метафизика — самая главная.

МЕТАФИЗИКА

Метафизика говорит о том, что существует в действительности, в отличие от того, что просто существует (об этом говорит, естественно, онтология). Иногда люди опрометчиво называют вещи, составляющие предмет метафизики, основополагающей структурой мира, что делает метафизику похожей на физику элементарных частиц, хотя и не столь элементарной. В некотором

 смысле современная наука действительно вобрала в себя положения традиционной метафизики. Метафизика — вещь трудная, а если верить позитивистам, то и невозможная. Не случайно появляется все больше людей с университетским образованием, не имеющих о метафизике ни малейшего понятия. Вам, как человеку начинающему, достаточно самого общего представления о ней — главное, как всегда, иметь определенное мнение по этому предмету.

Есть ли Бог? Какова природа субстанции? Как образуются причинные связи? Куда девается весь транспорт по воскресеньям? Все эти и подобные им вопросы можно в широком смысле слова назвать метафизическими, а это, помимо всего прочего, означает, что они не допускают однозначного ответа. Именно это не устраивало логических позитивистов — так называли кучку венских философов с дурацкими именами, которые приобрели известность в период между двумя войнами.

Говоря о метафизике (а лучше — вскользь упомянув ее), следует выбрать один из двух подходов. Либо со снисходительной улыбкой категорически отрицать существование данного предмета, ссылаясь на труды и философскую мысль позитивистов, либо заговорить о нем полушепотом, с видом человека, пытающегося приоткрыть завесу над непроницаемой тайной. В первом случае рекомендуем сослаться на Раннего Витгенштейна (см. ниже), во втором — на Позднего. Витгенштейн вообще очень полезен по той простой причине, что слышали о нем практически все, а читали его очень немногие; тех же, кто при этом что-нибудь понял, можно просто по пальцам перечесть.

Для знатока неоценимым является позити­вистский принцип верифицируемости. Согласно этому принципу, мы можем постичь смысл любого высказывания только в том случае, если знаем, как доказать, что оно истинно. Если же сделать это невозможно, то, значит, высказывание бессмысленно. Не может не радовать тот факт, что этот принцип наносит сокрушительный удар по традиционной метафизике, а также всей прочей философии вместе с религией и экономикой, поскольку, как выясняется, все, что утверждалось, — бессмысленно.

ЭТИКА

Нет большего удовольствия для философа, чем указывать всем (а не только детям и собакам), что они должны делать и что не должны. Этим и занимается этика. Грубо говоря (что и делает всякий знаток), все этические теории распадаются на два типа. (Ставший недавно популярным коммунитарианизм или так называемую «этику заботы» вряд ли можно назвать теориями — они просто декларируют, что относиться к людям хорошо — это хорошо.) Занимаясь же этикой всерьез, вы неизбежно должны стать либо консеквенциалистом, либо деонтологом. Первые полагают, что моральное значение поступка определяется лишь его результатом. Вторые же утверждают, что есть действия нравственные и безнравственные, независимо от того, какие результаты достигнуты (или предполагаются).

Наиболее распространенной формой консеквенциальной этики является утилитаризм, рожденный в XIX веке Бентамом и Миллем и все еще не умерший. Классическая формулировка основного принципа утилитаризма гласит, что надо стремиться к тому, чтобы максимальному коли­честву людей было максимально хорошо. Что такое «хорошо» и для кого это «хорошо» — хорошо; что делать, если кому-то плохо оттого, что хорошо другому; какое количество людей можно считать максимальным, — это лишь те вопросы, которые лежат на поверхности.

Основная проблема утилитаризма (и любой из его многочисленных разновидностей) заключается в том, что при решении спорных вопросов он стремится достичь таких результатов, которые противоречат интуитивному желанию человека. Предположим, у троих ваших друзей напрочь отказали какие-либо жизненно важные органы, а у вас, как назло, на редкость здоровый организм. В соответствии с требованиями утилитаризма, вы должны немедленно выразить желание, чтобы вам вырезали ваши здоровые органы и пересадили их вашим друзьям. Противники утилитаризма полагают, с достаточным основанием, что подобное желание может возникнуть далеко не у каждого.

Несомненным достоинством утилитаризма является то, что он — по крайней мере, в основных своих проявлениях — пытается решать все вопросы прямо и открыто. Правда, он вызывает и массу нареканий. Если следовать его принци­пам буквально, говорят критики утилитаризма, то всю жизнь только и будешь что прикидывать, какие результаты даст тот или иной поступок, а в итоге так ничего и не сделаешь.

С деонтологами все еще более проблематично. Прежде всего, не вполне ясно, каковы обязанности человека и, соответственно, вытекающие из них права. Единой точки зрения на эту проблему не существует, а ученый мир расколот на два лагеря: объективных деонтологов и субъективных. Объективисты полагают, что человек моральный действует, повинуясь не­коему непреложному внутреннему принципу; согласно субъективной деонтологии, мораль — это выбор того образа действий, который устраивает (или, наоборот, не устраивает) других членов сообщества. Если вы захотите принять участие в этих дебатах, вам надо в этом вопросе как-то определиться.

Став на сторону субъективистов, вы должны быть готовы к тому, что вас зачислят — если только вы не смоетесь вовремя — в культурные релятивисты. Это, конечно, лучше, чем быть некультурным релятивистом, но тоже чревато многими неприятностями. Согласно основному постулату культурного релятивизма, ни одно общество не имеет права утверждать, что в другом обществе что-то плохо или, наоборот, хорошо. Следует признать, что это требование существенно обедняет общественную жизнь и делает ее пресной, а международные отношения — попросту невозможными. Получается, что, борясь у себя на родине, к примеру, с абортами или ми­ни-юбками, вы должны делать вид, что те же преступления где-нибудь в Новой Гвинее вас ничуть не волнуют. Это может привести к серьезным конфликтам с обществом. Феминистки вас наверняка не поймут.

Лучше всего, вероятно, последовать примеру Дика Хеэра, заявившего, что он никогда не мог понять, в чем разница между этими двумя.на­правлениями, и прибавил, что не встречал ни одного человека, который понимал бы это. Это заявление — блестящий пример, которому должен следовать всякий знаток. Объявите что-нибудь абсолютно простое и ясное безнадежно запутанным и темным — мол, люди недальновидные не улавливают всей сложности вопроса, а вот если копнуть поглубже... Подобную тактику применял время от времени и Витгенштейн, но Хеэр — ее непревзойденный мастер. Однажды он обронил, что истинный смысл слова «это» тоже, по сути, не вполне ясен.

Однако, что бы вы там ни думали по поводу происхождения морали, определенную позицию в битве этических учений занять необходимо. Это и возвращает нас к деонтологам. Если вы хотите поупражняться с классическими образцами, то лучшего варианта, чем Кант с его категорическим императивом, вам не найти. В своих работах философ дал несколько определений, которые, как вы понимаете, поистине сущий клад. Как только вы почувствуете, что противник берет верх в споре на тему морали, оглоушьте его вопросом: «Да, но какую именно из кантовских формулировок вы имеете в виду? » — и он не скоро придет в чувство. Наиболее же распространенной формулировкой, хотя и далеко не столь ясной, как хотелось бы, является следующая:

«Действуй только согласно такой максиме, руководствуясь которой, ты в то же время можешь желать, чтобы она стала всеобщим законом».

Это положение Канта понимается обычно таким образом, что следует делать только то, что, будучи сделано другими, не вызовет у вас возражений. Тут, однако, не все так просто. К примеру, вам хочется соснуть часок-другой. Будете вы возражать или нет, если все осталь­ное человечество составит вам компанию в той же постели?

В наши дни основными сторонниками деонтологического подхода являются церковники и некоторые из английских консерваторов. Философы же в основной своей массе — совершенно аморальные типы (по крайней мере в личной жизни). Это утверждение абсолютно справедли­во в отношении тех из них, которые занимаются вопросами морали. Поэтому они думают не столько об обязанностях, сколько о правах человека и изобретают всевозможные теории прав. Человек имеет право на что-то, когда заслуживает этого или когда это сходит ему с рук.

Основополагающим принципом большинства теорий прав является «способность быть универсальными », которую вам обязательно надо взять на вооружение хотя бы из-за того, что она выражается таким длинным словосочетанием. Согласно этому принципу, вы или я имеем право на что-нибудь только в том случае, если и все остальные имеют на это право. Поэтому, прежде чем соглашаться с той или иной теорией прав и сопутствующей ей способностью быть универсальной, продумайте заранее, какими именно правами и на что вы хотели бы обладать, иначе кто-нибудь другой уведет их у вас из-под носа.

Вообще же права — вещь исключительно полезная. Все убеждены, что обладают определен­ными правами, но, как правило, не умеют. Взглянуть на это дело трезво. Многие, например, соглашаются, что каждый человек имеет право на жизнь, и в то же время утверждают, что угнетенные имеют право убивать угнетателей. Проявив минимум изобретательности, можно откопать множество подобных прав и использовать их с выгодой для себя. Помимо всего прочего, это придаст вам уверенности и породит приятное ощущение собственного интеллектуального превосходства, а у вашего оппонента — сильное (хотя, может быть, и аморальное) желание выцарапать вам глаза. Собственно говоря, к подобным конфликтам вся этика и сводится.

Но на этом пути человека подстерегает опасность: его могут обвинить в том, что убеждения, которые он исповедует, необоснованны. Если против вас действительно выдвинут такое обви­нение, вы можете оправдаться тем, что согласи­лись исповедовать эти убеждения, поскольку подразумевалось, что они не безоговорочны — иными словами, что существуют исключения, которые лишь подтверждают правило (пусть поломают голову над тем, что бы это значило в данном случае). Объясните, что в некоторых совершенно определенных обстоятельствах (ни в коем случае не уточняя, что это за обстоятельства) один принцип приобретает приоритет над другими. Примите глубокомысленный вид и небрежно оброните, что совокупность ваших принципов иерархизирована в соответствии с последними научными достижениями в области этической системности.

В аксиологическом плане среди этических учений необходимо различать так называемые «сфокусированные на действии» (то есть те, которые ставят во главу угла само деяние, поступок) и «сфокусированные на деятеле». Попросту говоря, одним важно то, что мы делаем, а другим — кем мы являемся. Правда, нередко случается, что самые отпетые негодяи из тех, что сшиваются на политической сцене, вдруг совершают поступки, которые не могут не вызывать нашего одобрения, так что все это относительно. К тому же теорий того или иного типа в чистом виде практически не встречается, так что вы можете черпать аргументы из тех и из других, не уточняя, какому типу вы отдаете предпочтение. Очень весомо прозвучит, например, следующее замечание: «Не кажется ли вам, что этот подход чрезмерно сфокусирован на действии (или, наоборот, на деятеле)?»

Целесообразно иметь в запасе несколько неортодоксальных (и потому крайне раздражающих всех) взглядов, в особенности по так называемым «новым проблемам морали» (насколько они новы, это еще вопрос). Имеются в виду проблемы, порожденные такими достижениями цивилизации, как «пробирочные» дети, клонирование, экспериментирование с зародышами и т. п.

Эвтаназию, которая в той или иной форме практикуется человечеством с незапамятных времен, тоже часто причисляют по ошибке к новым моральным проблемам. Не стоит слишком категорично высказываться ни «за», ни «против» нее. Принято различать пассивную и активную эвтаназию. В первом случае человеку просто дают спокойно умереть, во втором сами убивают его. Попробуйте оспорить эту дифференциацию на том основании, что она очень относительна. В конце концов, врач, который отказывается лечить больного, хотя и может делать это, сознательно приговаривает человека к смерти и должен нести такую же ответственность, как и тот, кто укокошил пациента топориком у себя в кабинете. Активная эвтаназия даже в некотором смысле гуманнее пассивной, ибо последняя обрекает человека на неминуемую смерть после продолжительных мучений. Этот аргумент очень эффективен в разговоре с врачами — неизменно доводит их до белого каления. А что может быть увлекательнее, чем зрелище изрыгающего пламя и трясущегося от ярости невропатолога?

Что касается прочих моральных проблем — как новых, так и древних или очень древних — выбирайте тактику по ситуации. Если, напри­мер, вы беседуете с феминисткой об абортах, спросите ее очень вежливо, считает ли она, что женские права должны включать право на убийство. Но, чтобы задать этот вопрос, необходимо быть к нему подготовленным и кое-что знать о правах зародышей — быть просто католиком недостаточно. Тут нельзя забывать и высказывание Бентама о том, что способность терпеть боль уже наделяет человека определенными правами.

Обсуждение моральных категорий предпола­гает хорошо продуманные аргументы. Тема, конечно, довольно скользкая, но тут можно собрать очень неплохой урожай. Определите свою моральную позицию, вооружитесь подходящими аргументами и приступайте. Ваши аргументы могут быть и не истинными — главное, чтобы они были действенными (о принципиальной разнице между этими двумя категориями см. «Глоссарий»). Однако следите за тем, чтобы вас не занесло слишком далеко, а то может случиться, что унесет и всех ваших друзей, а вы останетесь в одиночестве. Очень легко, к примеру, до­казать, что брак — вещь абсолютно аморальная, что действует безотказно на новобрачных и их родителей. Так что продумайте свою тактику во всех деталях. Блеф — процесс творческий.

ЛОГИКА

Это очень важный раздел философии. Формальная логика — вещь дьявольски трудная и до предела запутанная, так что лучше вам в нее не влезать. Достаточно знать, что с ней все было в порядке, пока люди занимались аристотелевой силлогистикой (некоторые философы, в особенности католики, полагают, что люди продолжают заниматься ею до сих пор), однако с появлением математической логики — в первую очередь, Готтлоба Фреге (которого стоит упомянуть, хотя он и был в гораздо большей степени, чем Ницше, антисемитом и протофашистом), а также Рассела и Уайтхеда — все пошло наперекосяк. Логика нового типа может справиться с более широким спектром проблем, нежели старая. Технически она представляет собой прежде всего логику отношений (подразумеваются самые общие отношения между объектами в мире, а не алогичное поведение вашего тестя). Но иметь с ней дело гораздо труднее, чем с традиционной логикой.

Положение ухудшилось, когда был разработан альтернативный вариант, известный под интригующим названием «девиантной (отклоняющейся) логики». Количество истинностных значений возросло, были подвергнуты сомнению многие старые добрые логические законы — в частности, закон исключенного третьего, который, если вкратце, сводится к утверждению, что все или является чем-либо, или не является. В эти споры не ввязывайтесь ни за что на свете.

Помимо формальной логики и, разумеется, металогики, существует логика философская. Это обширная и темная область, которую следует обходить стороной. Считается, что она разрабатывает «теорию смысла», однако мы сомневаемся в этом. Что касается множества семантических теорий, то вы можете заметить со вздохом, что ни одна из тех, которые предлагаются на рынке, не представляется вам вполне удовлетворительной (только не пытайтесь объяснить почему). Будьте уверены, эта тактика оправдает себя, поскольку в философии  никогда и ничто не бывает вполне удовлетворительным, и это одна из основных ее особенностей.

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

Из эпистемологии вам надо знать только одно — как пишется это слово. Вопрос «Откуда мы можем знать, что знаем об этом?» иногда дает очень неплохие результаты, но злоупотреблять им не стоит.

Эпистемологией в наши дни обычно занимаются в рамках так называемой когнитивистики, представляющей собою гибрид логики, лингвистики, психологии и информатики. Когнитивистика пытается моделировать мышление — как человеческое, так и машинное (разработка искусственного интеллекта) и делает это зачастую с помощью девиантной логики (что и неудивительно, особенно когда сталкиваешься с человеческим мышлением). Дело это настолько тонкое и сложное, что понять его до конца может разве что искусственный интеллект.

ФИЛОСОФИЯ РЕЛИГИИ

Здесь, как и в других областях философии, гораздо больших успехов удалось достичь в деструктивном плане, нежели в конструктивном. Люди истинно религиозные — прекрасная мишень для нападок философствующего знатока, потому что они, хотя и воспринимают эти нападки очень болезненно, но из вежливости даже не показывают этого, не говоря уже о том, чтобы дать сдачи.

Если вы не хотите заняться решением вечного вопроса, есть ли Бог, и коли есть, то соображает ли он, что он делает, то вам остается только обратиться к Проблеме Зла и задуматься над не менее сакраментальным вопросом: «Если Бог любит человека и весь подлунный мир, то почему и то и другое так невыразимо безобразны?» Лактанций сформулировал это недоумение очень элегантно: допустив, что Бог существует и обладает теми качествами, которые ему приписывают, остается предположить, что:

1)   Он знает о существующем зле, это его беспокоит, но он ничего не может с этим поделать.

2)   Это его, несомненно, беспокоило бы, и он придумал бы что-нибудь, но он не знает об этом.

3)   Он знает об этом и мог бы что-нибудь сделать, но это его не волнует.

ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

Поскольку философия является, по существу, метадеятельностью, то она применима прак­тически ко всему, в том числе и к науке. Как ученые придумывают свои теории? Как теория связана с эмпирическими данными? Что такое экспериментальный метод? Каким образом, без посредничества денег, одной теории удается вытеснить другую? Этими и прочими вопросами такого рода и занимается философия науки. За последние лет пятьдесят она пережила настоящий взлет — и не случайно: во-первых, она дает философам необычное для них ощущение, что они, оказывается, занимаются делом, имеющим отношение к чему-то реальному, а во-вторых, расширяет ту сферу, где они могут объяснять людям, что именно у них не в порядке.

Карл Поппер (прекрасное имя) принял активное участие в дебатах, развернувшихся в этой сфере, и попытался доказать, что теория — это такая штука, которую нельзя ничем верифицировать (т. е. подтвердить), а можно только фальсифицировать (в смысле опровергнуть). Он утверждал, что никакое количество экспериментальных данных не гарантирует то­го, что все в мире будет всегда происходить точ­но таким же образом, как происходило до сих пор, в то время как одного-единственного аномального случая (например, воды, закипевшей при 42°, или вполне съедобного бутерброда в привокзальном буфете) достаточно, чтобы весь предыдущий опыт пошел прахом.

Правильная теория, по Попперу, строится на основе обобщений, универсально определенных с точки зрения количества и не имеющих никаких исключений, или, говоря понятнее, она должна выражаться фразами типа «Все, что ни на есть, есть что-нибудь еще». Наука, по Попперу, развивается только путем выдвижения смелых гипотез («Весь мир состоит из сыра», например), за которыми уже может следовать опровержение («Этого не может быть, потому что невозможно приготовить такой бутерброд»). Все было бы у Поппера прекрасно, но беда в том, что чем смелее гипотеза, тем более очевидна ее вздорность. Поэтому иные философы выдвигали иные теории. Тут надо назвать, например, Т. С. Куна, чей конек — научно-технические революции, происходящие в результате парадигматического сдвига. Суть этого процесса понять невозможно, и тем ценнее эта концепция для знатока. В самом обобщенном и упрощенном виде она означает, что людям просто надоедает смотреть на мир под каким-то одним углом и они начинают смотреть на него под другим. Еще более ощутимый удар по Попперу нанес Хилари Патнем, заявивший, что если бы Поппер был прав, то никакую теорию невозможно было бы фальсифицировать, ибо ни одна теория, как и ни один человек, не является изолированным островом. В нем всегда присутствует дополнительное допущение, объясняющее природу универсума, и при столкновении с аномальным явлением мы имеем выбор: либо отбросить теорию, либо же — дополнительное допущение. Можно, конечно, отбросить и то, и другое, если уж очень хочется.

На данный момент Патнем, пожалуй, самый выдающийся из всех выдающихся американских философов. Знатоку он интересен прежде всего привычкой полностью менять свои чрезвычайно тонкие и сложные теоретические построения, как только другие начинают в них что-то понимать. Он делает это регулярно каждые десять лет, в чем перещеголял даже Витгенштейна. Поэтому, высказав ненароком какую-либо неожиданную и сомнительную мысль, вы всегда можете сослаться на Патнема — если он такого еще не говорил, то обязательно скажет.

Полезно также знать Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда. Последний откровенно признался, что он методологический анархист, и призвал всех ученых дерзать на ниве науки под девизом «Всё путём». Фейерабенд прославился также тем, что привлек к философствованию Коула Портера[8] (никому другому не удавалось сделать ничего подобного), да к тому же и сам он был нескучной личностью. Лекции в Лондонской школе экономики он завершал красивым прыжком из окна (хорошо еще, что с первого этажа) прямо на мотоцикл, который, взревев всеми цилиндрами, уносил его вдаль.

СОВРЕМЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ

АНГЛОСАКСОНСКАЯ ВЕТВЬ

Англосаксонские философы (включая финнов, как вы помните) не любят, чтобы их причисляли к какой-то определенной философской школе или секте.

Они считают, что злостное сектантство — отличительная черта континентальных философов и потому заслуживает всяческого осуждения. Тем не менее англосаксонцы стараются держаться вместе — по-видимому, полагая, что так оно безопаснее (не исключено, что в чем-то они правы). Всех их неизменно называют «аналитическими философами», если даже они никогда и не пытались что-либо анализировать.

Перед Первой мировой войной двумя наиболее заметными фигурами в рядах британских философов были, пожалуй (старайтесь по возможности избегать категорических утверждений), Бертран Рассел и Дж. Э. Мур. Рассел приобрел известность, опубликовав, в соавторстве с А. Н. Уайтхедом, труд «Principia Mathematica», после чего в научной литературе на него иначе как на «Рассела и Уайтхеда» не ссылались — очевидно, взяв пример с исследований по проблемам секса. Книга подробнейшим образом растолковывает все положения формальной символической логики, и потому мы не рекомендуем вам браться за нее во время длительного путешествия на поезде (а лучше и вообще не браться).

Мур, чтобы показать, что латынь ему тоже знакома, выпустил в ответ трактат по философии морали «Principia Mathematica», считавшийся очень авторитетной работой и проводивший идею, что понятие добра не поддается какому-либо определению, а лишь выражает некое качество неприродного происхождения. Мур выдвинул концепцию «натуралистического заблуждения», вызвавшую большой переполох в философских кругах. Трудно, однако, сказать, в чем ее суть. Сам Мур вроде бы объяснял это так: невозможно обсуждать этику, пользуясь не-этическими терминами, и невозможно выводить этические суждения из не-этических, основанных на факте.

Все это, конечно, несколько туманно и потому крайне ценно для знатока, особенно, если, вслед за самим Муром, вы не будете объяснять, почему то или иное суждение является заблуждением. Просто объявите, что это заблуждение, и все тут. Вы сделаете очень сильный ход, подкрепив свою позицию еще одной концепцией Мура, которую можно назвать «презумпцией неизвестности». Если, к примеру, известно, что та или иная вещь обладает определенными свойствами (скажем, нравится большинству людей или имеет привкус сыра), то еще неизвестно, хорошо ли это. Мур славился своей трезвостью и несгибаемостью в решении философских вопросов, и сбить его с толку было невозможно. Так однажды он объявил потрясенной аудитории, что у него две руки и что этот факт неоспорим. Жаль, история не сохранила имя того, кто пытался это оспорить.

Что касается Рассела, то, помимо философии, он уделял много времени пацифистской деятельности и сексу, так что знаменитый лозунг 1960-х «Make Love Not War»[9] — это как раз про него. (При этом, что самое возмутительное, занимался он этим до глубокой старости.) В философии же его крупным достижением явилось, во-первых, открытие «парадокса Рассела», который положил конец так называемой (несколько пренебрежительно) «наивной теории множеств», а во-вторых, изобретение «теории дескрипций» (т. е. описаний). Теория дескрипций — это попытка проанализировать «логику обыденного языка» (запомните это выражение — может пригодиться) и, в частности, проблему собственных имен. Она, конечно, как и большинство философских проблем, не является таковой для людей, далеких от философии. Материалом исследования Расселу служили самые обыденные фразы английского языка — например, «Нынешний король Франции лыс» или «Вальтер Скотт был автором романа „Уэверли"». Последняя фраза, по мысли Рассела, означает, что кто-то был автором романа «Уэверли»,  что автором романа «Уэверли» был какой-то оп­ределенный человек и что если кто-то и был автором романа «Уэверли», то это был Вальтер Скотт. Как можно понять из этого рассуждения, представления философов об обыденном языке недалеко ушли от их представлений об обыкновенных людях (см. «Введение»).

Расселовскую «Историю западной философии» принято хвалить за ее стиль, доходчивость и юмор, но в отношении содержания высказывайтесь более сдержанно — например: «Книга написана великолепно, что и говорить, но несколько тенденциозна, вы не думаете?» («Вы не думаете?» — это риторический вопрос, и его не следует понимать буквально.)

Пожалуй, самой знаменательной датой в истории мировой философии накануне Первой мировой войны был один из дней 1912 года, когда Ранний (Очень Ранний) Витгенштейн встретился с Расселом в Кембридже и спросил его (т. е. Рассела), не идиот ли он (т. е. Очень Ранний Витгенштейн). Если он идиот, объяснил О. Р. Витгенштейн, то он пойдет, выучится на пилота и будет водить аэропланы. Рассел велел ему сначала пойти и написать что-нибудь. Когда Витгенштейн принес написанное, Рассел прочитал первую строчку и сказал Витгенштейну, что пилота из него не получится, так как он для этого слишком умный.

Кембриджская карьера Очень Раннего Витгенштейна была прервана войной, с которой он вернулся уже Ранним Витгенштейном и в течение тридцати лет после этого заправлял всей философской жизнью в Кембридже, да и не только в Кембридже. Он был до предела эксцентричен и неотразимо обаятелен, обожал ходить в кино на «ужастики», жил в шезлонге под электрическим вентилятором и больше никакой мебели в своей комнате в Тринити-колледже заводить не желал. Только одна из его публикаций была прижизненной — «Tractatus Logico-Philosophicus», в котором рассматриваются такие вопросы, как структура суждения, средства выражения смысла в языке и понятия истинного и ложного.

Витгенштейн приходит к выводу, что имеют смысл лишь те предложения, которые строятся, путем логической связки, из атомарных предложений (отсюда и название его философии — «логический атомизм»). Все остальное бессмысленно, а потому можно с легким сердцем отбросить и метафизику, и еще кучу ненужных вещей. Если же довести эту мысль до логического конца, то столь же бессмысленной становится и значительная часть самого «Трактатуса».

Даже сам Ранний Витгенштейн признал это, сказав, что понять основные положения его теории можно только в том случае, если в глубине души вы их интуитивно уже знаете. Его философия, добавил он, подобна приставной лестнице, которую вы отбрасываете в сторону, взобравшись по ней. Многие тут же так и сделали. Последняя фраза книги подводит черту под всей его философией: «О чем невозможно высказаться, о том следует умолчать» (или, для истинных знатоков, «Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen»).

Решив, что он сказал в философии все, что можно сказать, Витгенштейн оставил ее в покое. Однако спустя некоторое время он изменил свое решение: это и был тот исторический момент, когда он превратился в Позднего Витгенштейна — вторую по значимости фигуру во всей западной философии в промежутке между мировыми войнами (первой был Ранний Витгенштейн).

В «Трактатусе» Раннего Витгенштейна высказывалось мнение, что суждения имеют смысл лишь постольку, поскольку они отражают реальные факты. С этим Ее согласился Поздний Витгенштейн, усматривавший смысл в том, что практически целесообразно, и заявивший, что обыденный язык гораздо сложнее и в нем гораздо больше смысла, нежели это представляется Раннему Витгенштейну. Это несогласие было выражено им в «Философских исследованиях», опубликованных уже после его смерти, случившейся в 1951 году. С тех пор неиссякаемым потоком выходят в свет его записные книжки, конспекты лекций, списки грязного белья для прачечной, записки к домовладелице и проч. — в результате он предстает пред миром как уникальный философ, написавший при жизни лишь одну книгу и еще штук пятнадцать посмертно.

После войны центр британской философской жизни переместился в Оксфорд (кембриджские философы, разумеется, сочли бы это утверждение не-истинным). Как бы то ни было, но в Оксфорде зародилось некое довольно таинственное явление, называемое «оксфордской философией» или, с оттенком иронии, «лингвистической философией». Ее основными представителями были Гилберт Райл, прославившийся как заядлый курильщик трубки, и Дж. Л. Остин, не менее прославленный курильщик трубки. Остин был известен и устраиваемыми им «субботними посиделками», на которые собирались все наиболее прославленные философы (прославившиеся, разумеется, тем, что курили трубку). Они сидели, курили трубки и обсуждали всевозможные нюансы обыденного языка — или, иначе, валяли дурака, как это предпочитали называть некоторые. Например, они могли потратить уйму времени на то, чтобы откопать все значения слова «тачка», что, естественно, вызывало язвительные насмешки у тех, кто не был допущен на эти посиделки, поскольку или был недостаточно умен, чтобы валять дурака, или не курил трубку.

Во всем мире (кроме Оксфорда) принято считать, что после войны наибольших успехов в развитии англосаксонской философии удалось достичь американцам. Соединенные Штаты стали естественным центром притяжения всей философской мысли (включая ее финскую ветвь), поскольку в американских университетах философам (да и всем прочим) платили баснословные гонорары. Патриархом американской философии стал Уиллард ван Орман Куайн (или, для краткости, «Ван»). Он утверждал, что кантовское различие между аналитическим и синтетическим (см. «Глоссарий») проведено недостаточно убедительно (и вообще неизвестно зачем), и был также известен тем, что взял в качестве заглавия одной из своих книг название калипсо Гарри Белафонте[10]: « С точки зрения логики ».

Среди его последователей был Сол Крипке, который трудился на ниве философской логики и исследования модальности (что бы это ни зна­чило). Основная его работа, «Наименование и необходимость», была посвящена изучению таких понятий, как собственные имена, смысл и значение, возможные миры и т. п. — всего, что вы найдете в конце данной книги. Можете мимоходом обронить, что труд Крипке, пожалуй, наиболее выдающееся философское сочинение, появившееся после войны.

Обзор панорамы послевоенной американской философии позволяет отметить весьма странный факт: обладание дурацким именем дает философу колоссальное преимущество, как, например, было в венском кружке, члены которого постепенно и почти поголовно переметнулись за океан — и не исключено, что именно по этой причине. Примерами могут служить Элвин Плантинга, занимающийся логикой модальности и философией религии (довольно причудливая комбинация), и Роберт Нозик, крайне правый радикал, убежденный, что необходимо приватизировать буквально все.

Заметной фигурой является и Джон Роулз, чей главный труд, «Теория справедливости», пользуется большим спросом на книжном рынке. Основная идея Роулза сводится к двум принципам:

1. Человек должен иметь ровно столько свободы, сколько и все другие, но при этом желательно как можно больше.

2. Имущественное неравенство между людьми может быть оправдано только в том случае, если самые малообеспеченные при этом обеспечены лучше, чем были бы обеспечены при какой-либо системе, уравнивающей всех.

Это называется «теорией справедливого распределения». На самом деле она не так нелепа, как кажется на первый взгляд, хотя и допускает очень большой разрыв между доходами разных людей. Можете высказать свое возмущение этим фактом — если, конечно, вы не выигрываете в результате этого неравенства.

КОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

На континенте встречаются две основные разновидности философов: французская и немецкая.

Самое важное континентальное философское направление XX века — это экзистенциализм, который имел приверженцев как во Франции, так и в Германии. Во Франции наиболее яркой фигурой был Сартр, истинный энциклопедист, сочетавший философствование с активным участием в марксистском движении, сочинением романов и пьес и поглощением невероятного количества алкоголя. Он выдвинул тезис — «существование предшествует сущности», который можно понять и таким образом: нас должно волновать не то, какими являются все вещи, нас должен волновать сам факт их существования.

Экзистенциалисты отвергают всякую классификацию, свято веря, что все в мире автономно и индивидуально, и даже обижаются, когда их причисляют к экзистенциалистам. Экзистенциализм, и в первую очередь французский, в значительной мере находит свое выражение в художественной литературе, и лучшие примеры тому — Камю и Сартр. Сквозная идея литературных трудов экзистенциалистов — это acte gratuit (что в переводе с французского означает «немотивированное действие», но гораздо внушительнее звучит без перевода). Это понятие, насколько можно судить, лежит в основе экзистенциалистского утверждения собственного существования. Людям, не проникшимся идеями экзистенциализма, подобное самоутверждение представляется скорее беспринципным потаканием собственным причудам и капризам. В литературе acte gratuit предстает обычно как насилие или, во всяком случае, антиобщественное поведение, и потому жизнь с экзистенциалистом (по крайней мере, французского происхождения), по всей вероятности, не сахар.

Немцы, из которых в первую очередь надо назвать Мартина Хайдеггера и Карла Ясперса, относятся совсем к другому типу философов. Они не претендуют на литературную одаренность и честно признают свой долг перед предшественниками — прежде всего Киркегардом и Эдмундом Гуссерлем, немецким ученым, который на рубеже XIX и XX веков с истинно тевтонской обстоятельностью и систематичностью разработал свою феноменологию, являющуюся, по сути, попыткой вскрыть внешнюю оболочку вещей и разглядеть в глубине подлинную реальность нашего сознательного постижения их (или чего-то еще).

В целом экзистенциализм занимает нейтральную позицию по отношению к религии. Сартр был атеистом, Ясперс христианином, а Хайдеггер нацистом (о чем обычно предпочита­ют умалчивать). Примечательно, что тогда как заглавия английских философских трудов состоят, как правило, из трех слов (например, «Язык, истина и логика», «Истина, вероятность и парадокс», «Разум, язык и реальность»), континентальные философы ограничиваются двумя (« Бытие и время» Хайдегтера или «Бытие и ничто» Сартра). Философы-аналитики англосаксонской школы презирают экзистенциалистов за то, что они недостаточно аналитичны; экзистенциалисты же презирают англосаксонских аналитиков за то, что они просто недостаточны.

О логическом позитивизме в нашей книге говорилось уже немало; большинство философов-позитивистов относятся скорее к англосаксонской традиции, так как многие из тех, кто начинал в Европе, бежали от Гитлера в Америку. Некоторые из них — например, Рудольф Карнап и Карл Гемпель — приобрели там очень большой авторитет, в особенности в философии науки. В Англии наиболее значительным логическим позитивистом после Раннего (но не Позднего) Витгенштейна был А. Дж. Айер (которого иначе как Фредди никто не называет). Его первая книга, «Язык, истина и логика», пользовалась боль­шой популярностью. Впоследствии он посадил своих поклонников в лужу, объявив, что все в этой книге неправильно от начала и до конца. На Фредди оказал большое влияние Рассел, что выразилось не столько в его теоретических изысканиях, сколько в беспорядочном образе жизни.

Остается рассмотреть такой важнейший элемент континентальной философии, как структурализм, вместе с его призрачным преемником постструктурализмом, который, в свою очередь, переродился в совсем уже непроницаемый постмодернизм.

Структурализм был изобретен Фердинандом де Соссюром как метод лингвистического анализа. Благодаря Леви-Строссу он проник в антропологию, после чего был предан забвению — по крайней мере, во Франции и на кафедрах английской филологии американских университетов. В наши дни вы вряд ли встретите человека, который открыто признается в своей принадлежности к структуралистам, а потому трудно сказать, кто же такие структуралисты. Тем не менее, ваша позиция по отношению к ним должна быть очень четкой. На философских отделениях британских университетов их начисто игнорируют, что свидетельствует, как утверждают сами британские философы, об их несгибаемой приверженности аналитическому курсу либо, как утверждают противники, об их островной ограниченности. Выбирайте сами, на чьей вы стороне, но с какой-то стороны быть надо. Для стуктурализма и постструктурализма характерно пренебрежительное отношение к академическим дисциплинам и недоступный для посторонних жаргон.

Лидерами этого направления являются Ролан Барт (подвизающийся на ниве литературной критики с ее социальными ответвлениями), Мишель Фуко (история и социология с сексуальным уклоном) и Жак Деррида (лингвистика, литературная критика, риторика). Теории последнего интересны во многих отношениях, но невразумительны сверх всякой меры. Одни называют его гением, другие шарлатаном — все зависит от вкуса. Особенно раздражает он философов-аналитиков (то бишь англосаксонцев) — по крайней мере, тех из них, кто удосужился прочесть что-либо из его сочинений. Объясняется это тем, что в книгах Дерриды проповедуется взгляд, согласно которому логическая стройность, аналитическая точность и научная объективность англосаксонских исследований — это не более чем искусно сфабрикованный камуфляж, скрывающий крайнюю тенденциозность, краснобайство и субъективизм. _

Свою атаку на аналитическую философию Деррида ведет методом деконструктивизма, который ныне взят на вооружение по всей Америке. Суть его в том, чтобы показать, как то или иное литературное произведение генерирует в самом себе фатальные противоречия, подрывающие идею, которую оно декларирует.

Не премините заметить, что, если разобраться, деконструктивизм деконструирует самого себя (примерно так же, как это делал «Трактатус» Витгенштейна). Однако самих деконструктивистов это соображение, похоже, нисколько не заботит — к неописуемой ярости философов-аналитиков, которые хотели было этим обстоя­тельством воспользоваться.

Большим достоинством постмодернизма является и то, что никто, включая наиболее активных деятелей самого постмодернизма, не имеет ни малейшего представления о том, что же это такое. Вы можете смело заявить по поводу чего угодно, что это «постмодерново», — прием очень выигрышный и потому часто применяется ведущими игроками постмодернистской команды — например, Ж. Делёзом и Ж. Бодрийаром.

В отношении континентальной философии разумнее всего придерживаться одного из трех курсов:

а)      объявить все высказанное и написанное философами бессмысленным в полном смысле слова,

б)      иронически обронить, что это что угодно, но только не философия (этой тактики придерживаются аналитики),

в)      осторожно заметить, что не стоит рубить с плеча (если кто-то успел до вас заявить «а» или «б»).

МЕТОДОЛОГИЯ

Разумеется, вся наша книга — руководство для начинающего знатока, но данный раздел целиком посвящен описанию методов, применяемых мастерами искусства блефа.

1.  Вопросы

Всегда предпочтительнее высказывать свои замечания в форме вопроса, особенно если вы не имеете представления о предмете разговора, что в философии нормально. Например, гораздо лучше ненавязчиво спросить: «Не кажется ли вам, что это предполагает некоторые маловероятные допущения?», нежели безапелляционно брякнуть: «Это предполагает некоторые маловероятные допущения».

2.  Уклончивость

Никогда не подписывайтесь безоговорочно ни под какими заявлениями. Если есть возможность уклониться от однозначного ответа (а в философии эта возможность есть всегда) — уклоняйтесь. Не жгите за собой мосты, оставьте пути отхода. Дополнительное преимущество подобной тактики в том, что вы произведете впечатление человека серьезного, говорящего обдуманно и взвешенно. Следует всячески внедрять в практику фразы типа: «Во всяком случае, мне кажется...» (даже если вам совсем так не кажется), «Я склонен думать...» (хотя у вас нет никакой склонности к этому) и «Однако в защиту этого тоже можно кое-что сказать» (когда предельно ясно, что абсолютно ничего хорошего об этом сказать нельзя). Опытный знаток философии никогда не станет выдвигать тезисов, которые впоследствии нельзя было бы без лишнего шума задвинуть обратно, если возникнет такая необходимость. Чем лучше вы овла­деете этим методом, тем легче сойдете за философа-профессионала.

3.   Манера речи

Все заявления необходимо делать соответствующим тоном — а именно спокойным, взвешенным, уверенным. Постарайтесь создать впечатление, что все ваши высказывания тщательно продуманы, — вскоре вы убедитесь, что даже самая вопиющая околесица будет восприниматься как откровение.

4.   Внешний вид

Немало знатоков, вполне достойных во всех отношениях, теряли лицо только потому, что не обращали внимания на свою внешность. По этому признаку всех философов можно разделить на два подвида:

1) Аккуратный, подстриженный, без единой морщинки где бы то ни было. Супермен-ницшеанец.

2) Невообразимо грязный, расхристанный, все роняющий и забывающий. Не то обломок, не то обмылок.

Философы второго типа распространены повсеместно, однако первых вы тоже иногда можете встретить. Сдержанность и холодная учтивость производит на окружающих очень благоприятное впечатление, в то время как от шумной, навязчивой эксцентричности все шарахаются. Так что, при прочих равных условиях, мы настойчиво рекомендуем вам вариант (1) — если, конечно, досадная личная ущербность вроде внешности Квазимодо в сочетании с полным отсутствием вкуса и умения одеваться не исключает его априори. Особенно важно придерживаться этого стиля женщинам — он значительно повышает их шансы при прослушивании.

5. Упорядоченность

Философия — деятельность упорядоченная, требующая трезвого ума и ясной памяти и рассматривающая самые сложные и запутанные вопросы последовательно, четко и грамотно (нет, кроме шуток). Поэтому настоящим знатоком может считаться только тот, кто ухитрится все это продемонстрировать, делая в действительности нечто прямо противоположное. Добиться этого можно с помощью упорядоченности. Придумайте как можно больше каверзных вопросов по обсуждаемой теме. Начните наступление с фразы: «На мой взгляд, тут возникают по крайней мере три вопроса» (неважно, что на самом деле никаких вопросов не возникает). Но три вопроса — это минимум; лучше, если их будет шесть или семь, а то и больше, тогда они смогут нанести сокруши­тельный удар по любой фортификационной системе, возведенной вашим оппонентом. По­ложитесь и на собственную изобретательность и удачу. Если же у вас в запасе большое коли­чество вопросов, то ваше преимущество уже в том, что противник собьется со счета, запо­миная их.

6. Реквизит

Мастера, участвующие в философских спо­рах достаточно высокого уровня, считают обя­зательным для себя обзавестись хотя бы одним предметом реквизита. Для мужчин оптималь­ным вариантом является трубка — ею можно пользоваться изобретательно и очень эффек­тивно. Не случайно многие философы курят трубку. Обычно трубку носят во внутреннем кармане пиджака, и хотя карманы от этого быстро приобретают отталкивающий вид, с этим нужно смириться: искусство блефа, как и всякое иное, требует жертв. Но если вам зададут какой-нибудь каверзный вопрос (см. п. 5) или совсем припрут к стенке, вы можете вынуть, не торопясь, трубку из внутреннего кармана, бросить какую-нибудь вводную фразу вроде: «Видите ли, как мне представляется, в этом случае решающую роль играет то обстоятельство, что,..» — и начать раскуривать трубку.

Вам без труда удастся растянуть эту процедуру минут на пять, а потренировавшись, более длительный период времени. Разумеется, время от времени необходимо ронять ни к чему не обязывающую реплику, чтобы люди не подумали, что вы увиливаете от ответа, однако основное внимание следует уделить выбиванию, выскабливанию и вытряхиванию остатков табака из трубки, ее прочистке, разборке, протирке и сборке; набиванию, уплотнению табака, зажиганию, раскуриванию, повторному зажиганию, повторному уплотнению табака, повторному раскуриванию и, наконец, испусканию больших ядовитых клубов дыма. К тому моменту, когда вы все это проделаете (достаточно умело), необходимость в ответе наверняка отпадет.

Есть и другие полезные предметы и приемы вроде угощения окружающих сигаретами, протирания очков, громкой и продолжительной прочистки носовых пазух или имитации приступа кашля, но с трубкой ничто не может сравниться. К тому же она почему-то придает курящему индивидууму очень солидный и компетентный вид.

7. Язык

Выберите несколько жаргонных словечек, которые в вашем исполнении звучат особенно внушительно, и обкатывайте их до полного отупения слушателей. И еще одно золотое правило: употребляйте как можно больше иностранных слов и выражений, в первую очередь латинских. В идеале неплохо бы вообще перейти на латынь.

8. Умение тянуть время

Неплохой прием — придать лицу глубокомысленное выражение и сказать, что вам нужно обдумать этот вопрос. Это не только избавит вас от необходимости говорить то, что вы говорить не хотите, но и вызовет у вашего оппонента ощущение, что он смотрит на вещи поверхностно и близоруко. Особенно удачно это получается в тех случаях, когда вопрос абсолютно ясен и обдумывать при всем желании нечего. Не забывайте еще одно золотое правило: все простые вещи надо предельно усложнять.

9. Глубокомысленный вид

Безусловно (кстати, «безусловно», «разумеется» и «конечно», если произносить их в соответствующий момент соответствующим тоном, сами по себе могут служить убедительными аргументами в философском диспуте)... Так вот. Безусловно, глубокомысленный вид прекрасно действует в сочетании с другими перечисленными выше приемами. Если вам придется совсем туго, заявите, что «вопрос только кажется простым, но это, безусловно, поверхностный взгляд», и все задумаются вместе с вами.

10. Изобретательность

Иногда, в трудный момент, вас может спасти только изобретательность. Декарт как-то заметил, что нет такой доктрины или точки зрения — сколь угодно нелепой, — которой не придерживался когда-либо тот или иной из философов. Приняв это к сведению, можете изобретать любых философов, которые наилучшим образом соответствуют вашим целям. Идеальной фигурой будет какой-нибудь малоизвестный немецкий метафизик XIX века. Например, Генрих Ниманд, профессор кафедры алогичного негативизма Гамбургерского университета — милейшая личность, главным достоинством которой является то, что он никогда не существовал в действительности. Но именно он способен оказать вам неоценимую помощь. Достаточно сказать: «Конечно, это звучит странновато, но так утверждает Ниманд» — и все ваши проблемы решены.

О ТОМ, ЧТО НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ФИЛОСОФИЕЙ

Одно из наиболее распространенных заблуждений — это представление о том, что философия чем-то сродни религии. Опровергнуть подобную точку зрения можно. Следует лишь заметить, что философия подвергает все догмы сомнению и искореняет их, в то время как религия их насаждает и лелеет.

Вам могут встретиться люди, проявляющие интерес к таким вещам, как «восточная философия» или «ориентальный мистицизм». Объявите им решительно и твердо: что бы эти темные восточноориентальные теории собой ни представляли, философией они не являются. Однако учтите, что носители этого сокровенного знания вовсе не наивные простачки, и некоторые из них извлекают из своего занятия немалую пользу, так что при желании вы тоже можете поучаствовать в этом.

Несколько советов начинающему мистику

1) Придумайте несколько бессмысленных парадоксов (например: «истинный свет светит только в темноте» или «каждый шаг вперед — это шаг назад»)

2) Время от времени вставляйте в разговор нелепые, откровенно абсурдные присказки («кто задаст вопрос золотой рыбке, тот получит ответ» или «чем выше дерево, тем меньше плод»).

3) Притворитесь, что искренне верите в какую-нибудь метафизическую чепуху вроде того, что Всё Сущее Едино или что Повседневная Реальность — это всего лишь Жалкий Отблеск Божественного Света. Все слова — с Большой Буквы.

4) Туманно намекните, что Путь к Свету Тяжел и Длинен, но Проходим для Идущего; можете добавить, что для этого надо войти в Тесный Контакт со своим Телом.

5) Не расставайтесь, на всякий случай, с приветливой улыбкой, которую всегда можно принять и за бессмысленную ухмылку.