ЖИЗНЬ ФИЛОСОФОВ

Философия – это предмет (прошу прощения, деятельность), имеющая многовековую историю. Однако проследить поступательное дви­жение философской мысли в веках очень трудно (если таковое вообще происходит), так что тут гораздо важнее знать, кто именно, что именно, когда и зачем что-либо сказал или сделал. Если вы всерьез вознамерились добиться успеха в фи­лософском шарлатанстве, то без этой оператив­ной информации вам не обойтись.

В данной книге рассматривается, по преиму­ществу, западная философия, которая зароди­лась в Древней Греции в VII в. до н. э. И тому есть веская причина. Западное философствование принципиально отличается от восточного. В одном из разделов нашей книги даны советы, как лучше всего обойти в разговоре такие темы, как медитация, буддизм, индуизм, разные бритоголовые в затрапезных желтых халатах и то­му подобные вещи, чуждые нам по духу и угрожающие общественному спокойствию. В данном же разделе приводятся, в более или менее хронологическом порядке, некоторые более или менее интересные философские понятия и биографические факты о некоторых более или менее известных философах.

Самых первых греческих философов повсеместно (и совершенно напрасно) называют досократиками. А напрасно их так называют потому, что, во-первых, не все они философствовали до Сократа, и, во-вторых, они не образовывали ника­кой цельной школы (хорошо, если кто-нибудь из них сам образовывался в школе: никто из них так и не стал сколько-нибудь цельной личностью).

Почему философия зародилась тогда, когда она зародилась, — никто не знает. Пытаясь прояснить этот вопрос, всезнайки с марксистским уклоном всегда приплетают сюда диалектику и неумолимую поступь истории, но слушать их — последнее дело. Если уж им приходит в голову свести все разнообразие жизни к набору элемен­тарных банальностей вроде земли, воздуха, огня, копченой селедки и серпа и молота, то вряд ли в такой голове может родиться что-нибудь ценное.

Фалес Милетский (ок. 620-550 до н.э.) был первым, кому официально присвоили статус философа. Кто-то, возможно, пытался философствовать и до него, но история об этом умалчивает. Фалеса люди запомнили, прежде всего, благодаря двум его «открытиям»:

1)       Все состоит из воды.

2)   У магнита есть душа.

Вот уж, поистине, каково начало...

Анаксимандр (ок. 610-550) придумал, что будто бы все в мире делится на Ограниченное и Неограниченное. Ну, тут все понятно: сойдет любая белиберда, лишь бы звучала позавлекательнее.

Анаксимен (ок. 570-510) был человеком решительным, поэтому без оглядки ринулся в абсолютно ином направлении, что привело его к следующему заключению: все, на самом деле, состоит из воздуха. Что ж... Возможно, в Древней Греции это и впрямь было похоже на правду — в отличие, например, от современной Шотландии.

Гераклит (ок. 540-490) никак не мог с этим согласиться и заявил, что все состоит из огня. Но этого ему показалось мало, и он добавил, что все и всюду непрерывно меняется и куда-нибудь течет, хотя и остается при этом равным своей противоположности, а потому, во-первых, никак невозможно войти в одну реку дважды и, во-вторых, нет никакой разницы между движением вверх и движением вниз. (Тут сразу ясно, что он никогда не развлекался на аттракционах.) Если уж вам очень захочется поморочить людям голову, то можете, конечно, мимоходом упомянуть и о метафизике Гераклита (в философии вообще всегда лучше упоминать что-либо мимоходом), что, естественно, подразумевает именно эту непрерывную текучесть. Но берегитесь: вам может подвернуться какой-нибудь слишком настырный слушатель, который вдруг возьмет да и потребует от вас объяснений. Говорят, что Гераклитом восхищался Гегель (см. ниже). Это, конечно, его право, но подобная точка зрения характеризует Гегеля весьма недвусмысленно.

Пифагор (ок. 570-510) изобрел, как известно всякому школьнику, особые прямоугольно-треугольные штаны, но на этом не остановился и заявил впридачу, что все на свете состоит из чисел. Кроме того, он верил в переселение душ и в этом тоже доходил до крайности, уверяя, будто всё, что ни на есть, включая бобы и кус­тарники, обладает душой. Из-за этого у него постоянно возникали трудности с подбором меню, и в результате он плохо кончил, погибнув ни за что, ни про что (см. ниже).

Эмпедокл (ок. 500-430) был известным всей Сицилии политическим махинатором, врачом и сумасшедшим (о чем свидетельствует его смерть — см. ниже). Он пытался доказать, что все состоит одновременно и из земли, и из воды, и из воздуха, и из огня, которые то сливаются во взаимной любви, то разъединяются и враждуют, а в процессе непрерывного коловращения каждая из стихий попеременно выходит на первый план. Ну прямо не космос, а семейный рай в шалаше.

В Древней Греции жили также элеаты — Парменид (520-430) и Мелисс (480-420). Эмпедокл с его четырьмя равноправными стихиями их так раздражал, что они даже не стали утверждать приоритет одной из них. Они заявили, что все в мире — одна большая Вещь; сферическая, неподвижная, неизменная и неизбывная. Все кажущееся разнообразие существующих предметов и их самостоятельное движение — всего лишь Иллюзия. Эта удивительная контр-интуитивистская теория (которую иногда называют монизмом, от греческого слова топо, означающего старомодную систему исчисления) неожиданно оказалась очень популярной и в наше время — по всей вероятности, она соответствует иллюзорности современной жизни со всеми ее бесконечными проблемами.

Их сподвижник Зенон (500-440) выдвинул ряд парадоксальных аргументов, призванных доказать, что ничто не движется. Все мировое сообщество до сих пор спорит по поводу его задачки с Ахиллом и черепахой; что же касается аргумента насчет стрелы, которая, якобы, никуда не летит, сколько ее ни запускай, то это (если бы вдруг подтвердилось) наверняка порадовало бы святого Себастьяна. Споры же, как правило, затрагивают основной вопрос, а именно: являются ли пространство и время бесконечно делимыми или же они состоят из неделимых квантов. Кванты в этом контексте упомяните обязательно — это придаст домыслам Зенона современное звучание. Если же вас попросят аргументировать это, переводите разговор на другую тему.

Последними из досократиков были атомисты — Демокрит (ок. 450-360) и Левкипп (450-390). Иногда считают, что они предвосхитили современную атомистическую теорию, но это заблуждение. Ваш авторитет значительно вырастет, если вы развеете это заблуждение с помощью элементарного довода: самое главное свойство демокритовских атомов заключается в том, что их нельзя расщепить, в то время как важнейшей особенностью современных является как раз их способность расщепляться. Можете также добавить, что Демокрит отрицательно относился к сексу, — правда, неизвестно, было ли это вызвано какими-то теоретическими соображениями или же сугубо личными неприятностями.

О досократиках достаточно. Перейдем к самому Сократу (469—399). Он принципиально ничего не писал, поэтому все данные о нем и его уче­нии мы черпаем у Платона. Правда, это еще вопрос, насколько точно Платон передал взгляды Сократа, а сколько добавил от себя. Но не будем углубляться; весьма разумный тактический ход в данном случае — заявить, со всем возможным высокомерием и презрением, что в философии важна суть, а не то, кто первый до нее докопался.

Платон (427—347) полагал, что обыкновенные вещи, с которыми мы имеем дело каждый день, вроде столов и стульев, — это «феноменальные» копии с совершенных «занебесных» оригиналов, постигаемых лишь интеллектом. Он назвал их «формами», или «идеями». Существуют также идеи абстрактных понятий — истины, красоты, добра, любви, превышения банковского кредита и проч. Этот тезис делает позицию Платона несколько уязвимой, ибо если все блага, которые мы видим, чувствуем, вкушаем и т. д. существуют лишь благодаря неким Совершенным Благим Идеям, то должны также иметься Совершенные Вредные Идеи, порождающие всякое зло и безобразие. Из последнего сам Платон упоминает волосы, грязь и разврат, мы же, со своей стороны, вполне можем добавить кое-что и похуже: прогресс, слава богу, не стоит на месте.

Платона, несомненно, переоценивают как философа. Если не верите, возьмите хотя бы следующее типичное для него рассуждение из 2-й книги «Государства»:

1)     Тот, кто различает вещи на основании знания (а не личных вкусов и предубеждений — как можно понять), — тот философ;

2)     Сторожевые собаки различают вещи (в данном случае — посетителей) по тому, знают они их или нет (факт, хорошо известный почтальонам); отсюда:

3)  Все сторожевые собаки — философы.

 Попробуйте как-нибудь использовать этот аргумент в философском споре.

Чтобы оживить разговор о Платоне, можете также выдвинуть один из следующих тезисов (который именно — зависит от ситуации):

1)       Платон был первым феминистом;

2)       Платон был антифеминистом.

 Подтверждений и тому, и другому найдется

достаточно. В пользу (1) тезиса говорит хотя бы то место в 3-й книге «Государства», где Платон пишет, что нельзя при приеме на работу отказывать женщинам только на том основании, что они женщины. В справедливости же тезиса (2) убеждает сделанное сразу после этого заявление, будто женщин все равно никто не примет на работу, так как природа наделила их гораздо меньшими способностями, чем мужчин.

Следующим по порядку идет Аристотель (382-322), которого еще называют Стагиритом — и не потому, что он ходил пошатываясь или все время колебался[1], а потому, что в городе Стагиры в Македонии. Аристотель был учеником Платона, а потому надеялся занять со временем место учителя и возглавить Академию. Естественно, его порядком раздосадовало, когда на эту должность назначили Спевсиппа (знать которого вам совершенно не обязательно), и он назло всем основал свой собственный Ликей (не тот, в котором жителям южного Лондона показывают эротические фильмы, а другой).

Аристотель был блистательным философом. Он внес неоценимый вклад в логику (фактически, именно он изобрел ее), философию науки (которую изобрел тоже он), этику, политическую философию, семантику, эстетику, теорию риторики, космологию, метеорологию, динамику, гидростатику, теоретическую математику и домоводство. Отзываться об Аристотеле негативно обычно не рекомендуется, но если уж вам непременно хочется сделать это, можете обвинить его в чрезмерной телеологизации биологии или пройтись насчет того, что созданная им теория логики была, конечно, замечательным достижением, но современные мыслители — прежде всего Рассел и Фреге (см. ниже) — продвинулись значительно дальше. Однако довод этот надо приводить очень осторожно, особенно когда имеешь дело с математиком, пусть даже совсем молодым и зеленым. Что сделать более безопасно — так это выказать легкое пренебрежение к некоторым положениям Аристотелевой биологии, вроде того, что приведено ниже и является описанием строения гениталий у змей:

«У змей нет пениса, потому что они лишены ног, и нет яичек, потому что они слишком длинные.» («О рождении животных»)

Философ никак не обосновывает первое из этих утверждений, но, по-видимому, он имеет в виду, что пенис волочился бы по земле, и это причиняло бы его владельцу массу неудобств. Второе же утверждение следует из Аристоте­левой теории воспроизводства. Он полагает, что сперма вырабатывается не яичками, а спинным хребтом, а яички служат лишь промежуточным звеном, местом отдыха спермы на ее длинном пути. Кроме того, в остывшем состоянии сперма не может выполнить свою животворную функцию, и чем дольше ее путь до места назначения, тем менее животворной она становится (в частности, именно поэтому, пишет Аристотель, мужчины с очень длинными пенисами бесплодны). А змеи тоже очень длинны, и если бы у них имелись, к тому же, яички, где сперма останавливалась бы передохнуть, то она совсем остыла бы, и змеи были бы бесплодны. А поскольку это не так, то, значит, и яичек у них нет. Прекрасный пример безудержного телеологизма, когда в попытке объяснить целесообразность того или иного явления выясняется, что целесообразнее всего было бы, если бы этого явления не существовало вовсе.

После Аристотеля философствование становится все более эпизодическим и беспорядочным. Образовалось несколько соперничающих друг с другом школ, продолжающих дело Академии и Ликея и оспаривающих у них первенства. Наиболее примечательными среди новомодных течений начала III века до н. э. были учения стоиков, эпикурейцев и скептиков.

Стоики верили во всепобеждающую силу божьего промысла, — вопреки множеству неоспоримых свидетельств обратного: бесконечных природных бедствий, повсеместного торжества несправедливости и массы таких прискорбных факторов, как наличие геморроя, облысение и проч. Хрисипп, который был, возможно, самым выдающимся и, бесспорно, самым многоречивым из стоиков, утверждал, что постельные клопы созданы Провидением с благой целью — уберечь человека от излишне долгого сна. Кроме того, стоики значительно продвинули вперед (или куда-то) теорию логики и сформулировали несколько способов доказательства, ускользнувших от внимания Аристотеля. Но мы не будем на этом останавливаться.

Эпикурейцы, называемые так в честь основателя их учения, Эпикура (342-270), придерживались мнения, что конечной целью всего сущего является удовольствие, а точнее, удовлетворение желаний. Начало было неплохое, но затем они все испортили: они заявили, что вовсе не имели в виду, что чем больше удовольствий, тем лучше. Скорее наоборот, свои желания надо ограничивать, — тогда останется меньше неудовлетворенных желаний. Это положение, понятно, сулило мало радости и, доведенное до своего логического завершения, означало бы, что необходима радикальная перестройка мира фантазий любого нормального подростка. Если не воспринимать это в качестве шутки, то остается лишь признать, что это особенность исключительно логического мышления, и оно противоположно тому мышлению, которое рассматривает жизнь как погоню за невыразимым и недостижимым: мистическим единением с Творцом, полной гармонией с Космосом или любовной связью с Катрин Денев. Таким образом:

«Под удовольствием мы понимаем отсутствие умственной и физической боли, а не пьянство, оргии и развлечения с женщинами, мальчиками или рыбами». (Эпикур, «Письмо к Менекею»)

Не совсем понятно, при чем тут рыбы и откуда они взялись, но уверяем вас, что так у него и написано. Другой примечательной особенностью эпикурейцев была их собственная версия атомистической теории. Она в целом напоминала демокритовскую, за исключением одного момента: свято веря в торжество свободной во­ли, эпикурейцы считали, будто атомы то и дело сворачивают с предначертанного им пути и сталкиваются с другими, наподобие беспечных рокеров на мотоциклах. Кроме того, они придерживались точки зрения, что боги существуют, но на людские дела им ровным счетом наплевать, ибо у них есть занятия поинтереснее.

Представители третьей крупнейшей школы того времени, скептики, не верили ни во что (и никому). Основатель школы, Пиррон из Элиды (360-270), не писал никаких трактатов (возможно, потому, что не верил, что их кто-нибудь прочтет), хотя более поздние скептики писали много — и, в общем-то, зря, если вдуматься. Отличался этим в первую очередь Тимон, сочи­нивший целый том памфлетов, так называемых «Силл»[2], а также Эпесидем и Секст Эмпирик. Их коньком была идея, что ощущения, даваемые нам чувствами, ложны (хотя, возможно, и приятны), а потому ни в чем нельзя быть уверенным. В поддержку этой идеи они приводили Аргумент, построенный на Иллюзии, который впоследствии был подхвачен Декартом.

Говорят, скептицизм Пиррона был настолько глубок, что он постоянно порывался броситься вниз со скалы, или в реку, или под колеса проезжающей колесницы, так что его друзьям скучать не приходилось — надо было непрерывно следить за ним и в последний момент останавливать. По-видимому, они неплохо наловчились делать это, так как прожил Пиррон до глубокой старости. По слухам, он однажды гостил у индийских гимнософистов, или, иначе, «нагих мудрецов», названных так за их пристрастие проводить семинары в голом виде. Как-то публика довела его вопросами до точки кипения, и он, сбросив с себя всю одежду (очевидно, переняв привычку у гимнософистов), нырнул в воображаемую реку Алфей и поплыл прочь, мощно загребая. Человеку блефующему, пожалуй, не мешает взять этот прием на вооружение на тот случай, если его загонят в угол.

Были там и менее значительные философские группы, вовсю старавшиеся добиться звания философской школы. Наиболее активно вели себя киники, которые очень любили оживлять разго­ревшийся диспут: подбросив пару-тройку ехидных замечаний, они с удовольствием наблюдали за произведенным эффектом. Одного из них, Кратета, прозвали «взломщиком» за то, что он завел обычай вламываться без приглашения в дома и осыпать хозяев оскорблениями. Самым известным из киников был Диоген, который поселился в бочке, чтобы не платить за квартиру. Прославился он и тем, что однажды велел Александру Македонскому убираться подальше и не застить ему свет. Кроме того, он постоянно шокировал публику дурной привычкой все делать прилюдно: прилюдно есть, прилюдно заниматься любовью или мастурбировать, как только у него возникало желание.

Возможно, кое-что в киниках может вам и понравиться: например, они и гроша ломаного не дали бы (если бы он у них был) ради того, чтобы произвести на кого-нибудь благоприятное впечатление. На этом основании их можно рассматривать как воплощение истинно философского темперамента — или как проявление вопиющей неотесанности — что вам больше по вкусу. Неважно, какую именно точку зрения вы предпочтете, главное — сделать выбор.

В Римской империи философия влачила довольно жалкое существование, и философам приходилось подчас туго, так как римские императоры отличались крайним непостоянством в вопросах философии. Если, к примеру, Марк Аврелий сам считался философом, то Нерон их просто истреблял. В это время уже стало сказываться влияние христианства, и на философии оно отражалось крайне отрицательно.

Августина по совершенно непонятной причине причислили к лику святых, хотя его сексуальные запросы уж никак нельзя было назвать скромными. Молитва, с которой он обратился однажды к Богу («Боже, сделай меня непорочным, но только чуть погодя»), содержала ряд интересных идей. Августин предвосхитил знаменитое декартовское «когито» (как принято называть главный девиз его философии: «Сogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую») и разработал концепцию времени, согласно которой Бог не вмешивается в плавное течение жизни, не влияет на изменчивость сущего и вообще стоит в стороне от потока событий. (А что еще ему остается, если он изначально вечен и неизменен?). Иначе говоря, Всемогущий не имеет понятия, когда должно произойти то или иное событие, — совсем как какой-нибудь железнодорожный чиновник.

Существовали и неоплатоники, из которых одни были христианами, а другие нет, но имена и тех, и других неизменно начинались на букву «П». Христиане поставили себе целью доказать, что Платон тоже был христианином. Идея довольно любопытная, но хронологически не совсем понятная. Неоплатоники очень любили рассуждать об Абстрактных Материях вроде Сущности и Бытия (начинавшихся обязательно с Большой Буквы), причем понять их рассуждения не мог никто. Однако они далеко не единственные, кого можно упрекнуть в этом. Столь же невразумительно писал, например, и Хайдеггер — но он хоть был немцем, а от них трудно ожидать чего-нибудь иного. Если кто-то станет при вас восхищаться неоплатониками, возразите ему без всяких околичностей, что все они ровным счетом ничего не стоят, особенно Плотин, Порфирий и Прокл. В крайнем случае можете пойти на некоторые уступки в отношении последнего из них, признав, что в его учении о причинах можно, постаравшись, разглядеть крохотное рациональное зерно.

После этого наступила темнота средневековья, и огонь философской истины, как любят выражаться велеречивые историки, поддерживался в основном арабами и обитателями монастырей, которые либо находились слишком далеко, либо были слишком бедны, чтобы привлечь к себе внимание. Европейская философия, если вообще об этом можно говорить, приняла в то время сугубо теологический уклон и пыталась, в основном, выяснить, един ли Бог в трех лицах или тройственен в одном лице, какова природа субстанции Святого Духа и сколько чертей смог­ло бы станцевать одновременно на острие иглы (если бы у них вдруг возникло столь странное желание).

Говоря о философии той эпохи, нельзя обой­ти вниманием Кордову, где при арабах жили величайший еврейский философ Маймонид и величайший арабский философ Аверроэс. Возможно, вам возразят, что величайшим арабским философом был Авиценна, а не Аверроэс, но не сдавайтесь (чем догматичнее ваш подход, тем больше шансов, что он приведет вас к победе). В течение нескольких столетий в южной Испании умудрялись существовать бок о бок евреи, арабы и христиане. Религиозная нетерпимость, естественно, никуда не исчезала, но она как-то не мешала им.

В XI веке, с появлением Ансельма, европейская философия опять воспряла духом. Ансельм был еще одним святым, специализировавшимся в области философии, и прославился он тем, что изобрел так называемое «онтологическое доказа­тельство бытия Бога» (совершенно неправильное название). Доказательство это отличалось своей необоснованностью и непотопляемостью — опровергнуть его оказалось невозможным, как ни пытались. Суть его приблизительно в следующем: можно вообразить себе нечто, совершеннее чего ничего быть не может, но само существование делает это нечто еще совершеннее[3]. Поэтому, если бы это самое совершенное нечто (то есть Бог) не существовало, то все равно можно было бы вообразить нечто еще более совершенное, а именно, существующего Бога, имеющего все те же качест­ва, что и другой, плюс то достоинство, что он существует. Но мы можем это вообразить. Значит, Бог должен существовать. Ансельм утверждал, что это доказательство представил ему не кто иной, как сам Бог, явившись ему 13 июля 1087 года, когда философ, позавтракав, начал колебаться в своей вере. Это единственное доказа­тельство в истории философии, дата появления которого точно зафиксирована, — если, конечно, все это не было плодом фантазии Ансельма.

Следующим  крупным  святым-философом был Фома Аквинский (1225-1274), благодаря которому имя Аристотеля вновь всплыло в коловращении западной философской мысли. (В течение нескольких столетий мыслители замалчивали Аристотеля только потому, что не хотели признаваться в незнании греческого языка.) Святой Фома — единственный из философов, кого официально признает католическая церковь. Представленное Ансельмом доказательство существования Бога Фому не устраивало, и он предложил пять собственных. В чем именно они заключаются, знать не обязательно: в разговоре имеет смысл лишь указать, что первые три ничем не отличаются друг от друга, так что Фома несколько пре­увеличивал свои заслуги.

Он также выдвинул два интересных довода против инцеста. Во-первых, говорил он, это еще больше усложнит семейную жизнь, в которой и без того хватает проблем; во-вторых, если к любви, испытываемой друг к другу мужем и женой, прибавить любовь между братом и сестрой, то в результате получится чувство настолько сильное, что частота совокуплений между супругами значительно превысит допустимую величину. К сожалению, эту последнюю философ не уточняет; напрашивается также вопрос, были ли у него братья или сестры.

Большинство средневековых схоластов (или, иначе, школяров, как они были прозваны за их педантичность и склонность всех поучать) принадлежали к ордену францисканцев. Их вам лучше вообще не упоминать — или, по крайней мере, не углубляться в детали. О Дунсе Скотте (1270-1308) достаточно сказать, что он был ирландцем и, как выразился Джеральд Мэнли Хонкинс[4], «редчайшим распутывателем сложнейших рисунков реальности» — что бы это ни значило. Другим схоластом был Уильям Оккам (ок. 1290-1340), — по общему мнению, самый великий из средневековых логиков. Он известен прежде всего благодаря своему тезису, названному «бритвой Оккама», обрезавшему многовековые «бороды» различным философским анекдотам и учениям. «Бритва Оккама» имеет следующий вид: «Сущностей не следует умножать без необходимости», или, на латыни, «Entia non sunt multiplicanda» (иначе говоря, «хватит трепаться»). Вы можете набрать несколько дополнительных очков в фи­лософском споре, если подчеркнете, что на самом деле такой формулировки в трудах самого Оккама нет.

Философия нового времени, зародившаяся в эпоху Возрождения, начала с того, что заново открыла греческий скептицизм. Сочинения скептиков переводил Лоренцо Валла и вовсю использовал в своей философской деятельности Мишель Монтень. Не без участия Валла и Монтеня образовалась скептическая эпистемология, послужившая Декарту основой для создания позитивизма.

Рене Декарт (1596-1650) был Отцом Современной Философии, как скажет вам любой первокурсник, изучающий этот предмет. Это была личность, примечательная во многих отношениях. Он с невероятным трудом поднимался по утрам; никогда не был женат, но обзавелся внебрачной дочерью. Однажды в 1620 году в Баварии, прячась в печке от призыва в армию, он изобрел свое «когито». Чтобы извлечь из этого исторического тезиса максимальную пользу, рекомендуем вам выучить его по крайней мере на трех языках. Сам Декарт записал его на двух: латинском и французском («Cogito, ergo sum» и «Je pense, donc je suis»). Французский вариант опубликован в книге «Discours sur la Methode»[5], которая известна гораздо меньше, чем латинское издание, «Meditationis»[6], и потому представляет большую ценность для знатока-философа. Для того, чтобы как следует пустить пыль в глаза, хорошо бы обзавестись версиями на немецком, сербскохорватском, урду и прочих языках. Этот тезис являл собой то единственное, в чем Декарт был уверен до конца, даже после того, как систематически подверг сомнению все остальное, начиная с простейших вещей вроде апельсинов, сыра и действительных чисел и кончая такими запутанными вопросами, как Бог и его, Декарта, домовладелица.

Декарт пришел к выводу, что сомнительным может считаться существование чего угодно, кроме его собственных мыслей. (Что касается тела, то в его существовании он тоже был готов сомневаться и имел на то все основания, если не врут современные портреты.) Отталкиваясь от этой единственной достоверной реальности, он решил «восстановить метафизический мост» к реальности обычной (рекомендуем запомнить это выражение — уж очень здорово оно звучит). Сделать это он намеревался, доказав существо­вание Бога (как именно, неважно, — намеревался, и это главное). При этом, правда, получилось, что в конце концов он вернулся к тому, с чего начал. Но тут уж ничего не поделаешь, в философии это неизбежно, что позже и подчеркнул Витгенштейн. Вы можете, конечно, усомниться, стоило ли в таком случае копья ломать, — это ваше право, но ни в коем случае не высказывайте своего сомнения вслух.

Начиная с этого момента единый поток европейской философии начинает распадаться на два рукава — британский и континентальный. Подобная классификация приводит в ярость немцев и французов, которые считают, что их национальные философские системы — это совершенно самостоятельные направления, так что обязательно вверните что-нибудь об этой классификации в разговоре с ними.

Всех британцев обычно зачисляют в эмпирики, а это предполагает, что они строят свои философские системы исходя из того, что можно увидеть, пощупать, почувствовать. Поименное перечисление трех крупнейших британских философов того времени звучит как шутка на этническую тему: это Локк (англичанин), Беркли (ирландец) и Юм (шотландец). Правда, шутку несколько портит тот факт, что, вопреки стереотипам, Беркли был чрезвычайно умен, а Юм — необычайно щедр.

Начнем с Джона Локка (1632-1704), считавшего, что всем объектам присущи атрибуты двоякого рода:

1.   Первичные качества — такие, как протяженность, твердость, число. Они принадлежат объектам изначально и неотделимы от них.

2.   Вторичные качества — цвет, вкус, запах и т. п. На первый взгляд, они тоже относятся к объектам, но на самом деле являются принадлежностью воспринимающего их субъекта. (Это, возможно, вызовет протест у того, кому случалось недавно проходить мимо поля с разбросанным по нему свежим конским навозом, и воспоминания об этом еще свежи в его памяти.)

При этом возникает вопрос, куда отнести такие, например, атрибуты, как злоба и безнравственность — весьма распространенные и вроде бы объективно существующие. Это никому не известно. Что же касается красоты и уродства, то, по теории Локка, они должны быть свойст­вом человеческого глаза, что оставляет надежду всем нам.

Локк полагал, что у человека нет врожденных идей, ум новорожденного — чистая доска, tabula rasa. Не знаем, как у новорожденных, но что касается некоторых взрослых, то это истинно так. Кроме того, он утверждал, что все наши знания о внешнем мире мы либо получа­ем непосредственно из нашего опыта, либо экстраполируем, отталкиваясь от него. При этом у Локка, естественно, возникали кое-какие трудности с объяснением таких крайне абстрактных понятий, как число, бесконечность или высококачественные блюда быстрого приготовления. Небезынтересно отношение учено­го к проблеме идентичности человека — то есть к вопросам: «Каким образом я отличаю себя от других?», «В чем суть целостности моей личности?», « Являюсь ли я все той же личностью, ко­торая женилась на этой женщине пять лет тому назад? И если да, то что с этим можно поделать?» Тут, конечно, надо еще иметь в виду, что, во-первых, не все люди — личности, ибо для этого требуется определенный уровень раз­вития интеллекта и самосознания, и, во-вторых, как писал сам Локк, не все личности — люди. Последний вывод он сделал, поверив путевым заметкам некоего путешественника, якобы познакомившегося в Рио-де-Жанейро с интеллигентным и говорящим по-португальски попутаем.

Джордж Беркли (1685-1753) мыслил более радикально, даром что был ирландцем и к тому же епископом. Он считал, что все вещи существуют только в нашем восприятии (полезно запомнить его собственную формулировку: «Esse est percipi»). Нормальному человеку эта мысль представляется экстраординарной, Беркли же был убежден, что об этом нам говорит здравый смысл: ведь невозможно думать о чем-то, что не воспринимается, и уже при самой попытке по­думать о чем-то как о невоспринимаемом мы, думая об этом, это и воспринимаем.

Философия Беркли быстро вошла в моду, но чрезвычайно раздражала доктора Джонсона, который в пылу полемики пнул камень и заявил, что тем самым опровергает доктрину Беркли. Джонсон поступил, безусловно, не по-философски и к тому же совершенно превратно понял главную мысль Беркли. Тех же, кто разделяет эти взгляды, называют идеалистами (см. «Глоссарий»). Их идеализм, подобно многому другому в философии, принимает подчас совершенно нелепые формы. Как заметил однажды Дж. Э. Мур, идеалисты верят, что у вагонов есть колеса, только в тот момент, когда находятся на платформе, а после того, как залезут в вагон и не видят колес, полагают, что их больше не существует. Отсюда, между прочим, можно вывести очень интересное заключение, что у людей тело есть лишь тогда, когда они обнажают его. Если это действительно так, то это решает очень и очень многие проблемы повседневного существования.

Естественным продолжением подобного философствования было учение Юма (1711-1776), которое можно назвать своего рода неоскептицизмом. Свою первую книгу, «Трактат о человеческой природе», Юм опубликовал в 1739 году и был несколько обижен тем, что никто не проявил к ней никакого интереса. Это, правда не обескуражило его, и он переписал книгу, дав ей другое название — «Исследование о человеческом разуме», после чего все сразу же обратили на нее живейшее внимание.

Принято считать, что «Исследование» значительно уступает «Трактату». Предлагаем вам оспорить это мнение (хотя бы на том основании, что «Исследование» гораздо короче). Полезно также познакомиться с разработанной Юмом теорией причин, согласно которой причина и действие — это просто названия, которые мы даем потоку регулярно наблюдаемых событий или явлений, — Юм назвал это «постоянным соединением». Советуем обратить внимание слушателей на то, что три формулировки этого принципа, данные в разное время, не вполне соответствуют друг другу: первая утверждает, что причины являются необходимым условием соответствующих действий; вторая настаивает, что причины — достаточное условие; третья же вообще двусмысленна и невразумительна. Можете вдобавок заметить, что принцип Юма не проводит различия между подлинными причинами и побочными обстоятельствами. Кроме того, Юм полагал, что свободная воля и детерминизм — вещи вполне совместимые. Возможно, это и так, но выразить вежливое недоумение не помешает.

Среди континентальных философов в первую очередь необходимо назвать амстердамского еврея, шлифовальщика линз Спинозу (1632-1677). Множество людей преклонялось перед Спинозой, кроме его современников, которые сначала подвергли его остракизму, а потом, когда это не подействовало, попытались убить его. У потомков же восхищение вызывала его этическая система, построенная по типу геометрических дедуктивных доказательств. Вооружившись этим методом, он, естественно, стал ярым детерминистом и стал свято верить в торжество логической необходимости.

В отношении этики Спинозы разумнее всего придерживаться двойственной позиции: похвалить его, с одной стороны, за личную этичность, и выразить легкое неодобрение по поводу его подхода к решению этических вопросов — с другой стороны. Можно, например, заметить апофтегматически[7] (как это делал тот же Аристотель), что этика — это не хухры-мухры, ее нельзя излагать с помощью формального, аксиоматического метода.

Лейбница (1646-1716) все знают прежде всего благодаря вольтеровскому «Кандиду», где он выведен под именем Панглоса, оптимистичного прохвоста, полагающего, что все к лучшему в этом лучшем из миров (насколько это соответствует действительности, известно каждому). Следует, однако, заметить, что подобные вещи Лейбниц писал лишь для того, чтобы утешить монархов (как будто они нуждались в утешении!). Помимо этого Лейбниц много чего написал по вопросам логики и метафизики, но при жизни ничего из его трудов не публиковалось (очевидно, потому, что не утешало монархов). Если вдруг, паче чаяния, в каком-нибудь разговоре всплывет имя Лейбница, можете с грустью отметить прискорбное несоответствие между уникальностью его философской системы и невзрачностью его публичного имиджа.

Ограниченный объем нашей книги не позволяет нам воздать по заслугам всем французским философам ХУШ века. Маяками среди них были, разумеется, Вольтер, Руссо и Дидро. Примечательно прежде всего то, что все трое были в свое время арестованы и/или сосланы. Дидро ныне особенно славят за его оригинальность, здравый смысл, гуманность и изящную эротическую прозу. Упомяните в разговоре «Монахиню», «Сон Д'Аламбера» или «Жака-фаталиста» и не забудьте при этом подчеркнуть, что порнографические произведения он сочинял исключительно ради хлеба насущного.

Маркиз де Сад тоже заслуживает внимания — во-первых, потому что демонстрирует, как экстравагантно могут сходить с катушек аристократы, и, во-вторых, благодаря необычайной первобытной обнаженности его философии, граничащей с безумием. Вся его жизнь прошла под девизом: «Если что-то доставляет удовольствие, надо это делать». Де Саду многое доставляло удовольствие, он делал это, за что и был посажен в кутузку. «Философия будуара» де Сада — это уникальная гремучая смесь этико-социально-биологического философствования с изобретательно оркестрованным садо-мазохистским сексом. «Неужели кто-то мог всерьез принять его философию?» — спросите вы. Мог, и принял, но лучше об этом не распространяться.

Это неизбежно подводит нас к разговору о немцах, философствовавших в XIX веке. От всей души вам советуем: избегайте таких разговоров, как чумы. Все, что надо знать о философии их духовного отца Канта, вы найдете в разделе «Этика». Все, что надо знать о философии Гегеля, может уместиться на почтовой открытке и нисколько не станет от этого понятнее. У Гегеля была хорошо развита черта, свойственная всем юристам, энтузиастам компьютеризации и немецким философам, — умение фантастически усложнять самые элементарные вещи.

Именно Гегель ввел в обиход слово «диалектика», означающее взаимодействие противодействующих исторических сил, и тем самым способствовал зарождению марксизма. Кстати сказать, терминология немецкой философской мысли может стать очень грозным оружием, если ею правильно пользоваться (см. «Глоссарий»).

Почти все, сказанное о Гегеле, относится и к Шопенгауэру.

Ницше (1844-1900) был личностью весьма своеобразной, и потому идеально подходит для светской беседы на какой-нибудь философской вечеринке с коктейлями. Наши современники часто объединяют его с Вагнером, считая обоих провозвестниками фашизма. Он, без сомнения, был антисемитом, но, с другой стороны, кто в Пруссии XIX века им не был? Ницше придерживался мнения, что Бог умер — или, по мере, вот-вот покинет нас; кроме того, он был страстным женоненавистником, хотя сомнительно, чтобы он когда-нибудь был близко знаком с женщиной.

Ницше выдвинул концепцию «вечного возвращения», согласно которой все в мире повторяется снова и снова без каких-либо изменений. По его мнению, это должно было служить утешением человеку, но, если разобраться, бесконечное повторение одного и того же не порождает ничего, кроме скуки, а если все повторяется точно в том же виде, что и прежде, то человеку абсолютно нечего вспомнить и, значит, его не в чем утешать. В 1888 году Ницше окончатель­но потерял рассудок (многие скажут, что это произошло гораздо раньше) и стал писать увлекательные книги с заглавиями «Почему я такой умный», «Почему я пишу такие замечательные книги» и т.п.

Из других европейских философов XIX века необходимо назвать датчанина Киркегарда (или Кьеркегора) - хотя бы для того, чтобы разобраться, как все-таки правильно произносить его фамилию.

Самый крупный французский философ того времени - Анри Бергсон. Он был виталистом — то есть полагал, что одушевленные существа отличаются от неодушевленных вещей тем, что обладают «жизненной силой» (Elan Vital), неким таинственным и необъяснимым началом, — правда лишь в первые годы жизни; в подростковом же возрасте «жизненная сила» по какой-то непонятной причине оставляет человека. Примечательно и то, что Бергсон написал довольно объемистую книгу о смехе, в которой не содержится ни одной смешной шутки или истории.

Что подводит нас к американцам.

Неоспоримо ценным вкладом американцев в философию явился прагматизм, под которым, в отличие от политики, подразумевалось не беспринципное корыстолюбие, а теоретическое положение о том, что понятия истинного и неистинного не абсолютны, а зависят от общепринятых взглядов; как любят выражаться некоторые современные философы, «хочешь жить, умей вертеться». Так что, в общем-то, это все-таки не так уж далеко от политики. Подобных взглядов придерживались Уильям Джеймс и Джон Дьюи. Если вы будете где-нибудь о них распространяться, не забудьте упомянуть, что Уильям Джеймс был родным братом Генри Джеймса, романиста.

На этом мы заканчиваем историческую часть нашего исследования: философы XX века будут рассматриваться в другом разделе, причем с гораздо большей осмотрительностью, поскольку многие из них еще живы, а судебные разбирательства нам ни к чему.